Не видят, не слышат, но все иные органы ощущения обострены. Если ты видишь, что любой из них идет в другую сторону, а как раз он тебе нужен, достаточно несколько раз потопать каблуком по полу, они ощущают, знают, что их зовут, что зовут именно их.
Сереже можно орать в ухо.
Но и ему, и всем остальным можно чертить русские буквы на ладони. На любой ладони. Или передавать информацию азбукой Морзе. Они все здорово печатают на машинке. Значительно лучше меня. Слепым методом.
На этаже, где живут, много книг, набранных брайлевским методом – на толстой бумаге выдавленными буквами. Буквы – наборы выпуклых точек.
Книги получаются огромные, трудноподъемные. Далеко не все тексты переведены на этот язык – очень дорого. Трудоемко. Да и тексты в основном адаптируются, сокращаются.
Читать им лекции тяжело. Восьмиугольный, восьмисторонний стол. Они сидят каждый на своей стороне. Передо мной пишущая машинка. Нажатые клавиши она выдает не на валик, как обычная машинка, а размножает и под столом рассылает по всем другим сторонам. Нажатая мной клавиша выскакивает им в виде брайлерского знака, иголочками в специальное окошко. На этом крохотном окошке каждый из них держит свой палец. Через этот палец ему поступает информация о том, что происходит в мире.
Разделять слова, ставить знаки препинания, большими буквами выделять начало фраз нет необходимости. Мы не делаем ничего этого, когда говорим. Скорость печатания в десять-двадцать раз медленнее, чем устная речь. Ребята сами и разделяют слова, и ставят знаки препинания (и исправляют ошибки. Кроме тех случаев, как и в примере Ильенкова со словом «могз», когда слово это не видят-слышат-узнают впервые).
Рядом с каждым из них под другой, не занятой рукой, стоит брайлевская машина для печатанья. И если кому-то из них надо что-то сказать или я задал вопрос, один из них начинает отстукивать ответ для всех остальных, при этом проговаривая его вслух – для меня.
Не каждый раз, через раз, я брал с собой Люсю, она печатает быстрее меня, и за лекцию я успевал наговорить больше.
Все остальные этажи этой школы были отведены нормальным, если так можно выразиться, глухим и плохо слышащим, тугоухим детям. Когда мимо них проходили слепоглухие, те собирались толпами и дружно дразнились. Они, как обезьянки, копировали тот обидный жест, которым здоровые дети дразнят их самих: машут руками около ушей.
Факт примечательный: глухой дразнит слепоглухого тем же жестом, которым здоровые дразнят его самого.
А слепоглухой не видит, не знает, что его дразнят, он даже не знает, что кто-то рядом.
Их хорошо, здорово обучили. Они сами себя обслуживали. Умывание, туалет, еда – все сами. Я знал одного незрячего ученого, он никогда не знал куда идти, в какую сторону, куда сворачивать. Когда он ел за столом, лучше не смотреть, половина на пиджаке, не лицом в салат, а салат на лице.
Эти ели аккуратно Ходили свободно, не так, как нормальные люди, а одной ногой вперед и вторую подставляя к ней, как многие ходят по лестнице. И впереди себя были недалеко чуть-чуть выставлены руки.
Меня поразило, что заходя в комнату, они тут же включали свет, если были с гостем. Самим им свет не нужен, только Юра Лернер видел его. И уж я совершенно был ошеломлен жестом, которым они включали свет. Они не нашаривали по стене выключатель, а находили его единым точным движением. Это был жест зрячих.
Конечно, я тут же проверил. Попросил почти всех знакомых включить свет в собственной комнате. Все шарили. Иногда подолгу. А если в другой комнате, то и не сразу соображали, на какой стене этот выключатель.
Выражаю искреннее восхищение тем энтузиастам, которые смогли добиться всего этого.
Как-то я читал лекцию об этих ребятах весьма возрастной аудитории. Вопросов было мало. После лекции одна бабулька подошла ко мне и спросила:
- Только пожалуйста не обижайтесь на меня и не подумайте обо мне так уж плохо, но когда вы работали с этими ребятами, не было ли у вас чувства брезгливости, желания уйти и помыть руки, помыться полностью.
Я знаю, у многих такое чувство возникает.
Забавный вопрос.
В помещениях этих ребят почти всегда было много народу, во время лекции они расступались, отходили в сторону, но были вокруг. Многие из них при первой же возможности обнимали этих ребят, прижимались к ним, целовали их (это ведь единственно возможное проявление любви, теплоты). Не со мной целовались, не с Люсей, с этими ребятами.
Эти четверо были одеты не по моде, плоховато одеты, они ведь сами не придавали одежде никакого значения, было бы тепло, и, пожалуй, от них не всегда хорошо пахло. Надо было бы их почаще мыть, подумал я, но сам себя остановил, для них это еще одна форточка – мир запахов. Для нас вонь и смрад, а они в нем различают множество информативных оттенков. Посмотрите с каким интересом собаки и кошки обнюхивают испражнения своих сородичей. Для них это отнюдь не амбре, а множество интересной информации.
Да вот и один мой знакомый, пожилой врач, как-то жаловался, что молодые коллеги смотрят только показания приборов и датчиков.
- Им, молодым, даже посоветовать невозможно, что врач обязан и посмотреть на больного, и даже понюхать его. Это помогает установить правильный диагноз.
Во всех материалах об этих ребятах, теперь уже совершенно взрослых, пожилых людях, многочисленны упоминания Ильенкова. Мы несколько раз разговаривали с ним о слепоглухих, он был увлечен идеей на их материале доказать жизненность идей философии Гегеля, меня интересовали куда более прагматичные вопросы.
Как-то по ТВ в передаче, посвященной этим людям, среди прочих в разной степени интересных вещей, показали конференцию, им посвященную. Там выступала тетка, то ли научная, то ли общественная, и гневно осуждала всю эту затею целиком.
Она говорила, что эти четыре человека занимают в школе целый этаж, то есть на каждого приходится по n квадратных метров. В то время как по государственной норме слепым должно быть отведено не более, чем m метров, в x раз меньше. Таким образом, они занимают площадь, на которой можно было бы поселить еще p слепых детей. На каждого из них расходуется в y раз больше денег, чем по норме. И никакой отдачи.
Они полные инвалиды, и сколько их ни корми, к токарному станку их не поставишь. В это время, когда эта тетя говорила, как стало известно позднее, в стране было 17 миллионов номенклатурных работников, на каждого из которых денег уходило куда больше, чем на всех этих несчастных вместе взятых. Крику и нервов от них было много, проку никакого. После того, как их власть отменили, все пришлось перестраивать с нуля. Вот их бы всех к станку. Станков бы не хватило.
Лет еще через десять моя близкая подружка и на тот момент очень близкий человек к Елене Дмитриевне Смирновой, Наташа Абрамян, с совершенным хвастовством и в пику мне как-то сказала:
- А я работаю со слепоглухими ребятами. Много ли ты знаешь людей, кто их хотя бы видел?
- Тебе хватит меня одного? Я им курс логики прочитал. Если нет, то вот еще Люся.
Наташа была поражена. Даже не говорила.
- Я спрошу у них
- Конечно спроси.
Но сам не был уверен. Короткий невнятный курс. Десять лет назад. Никаких отношений за пределами учитель - студент.
Она спросила. И, поскольку сама Наташа замечательный человек, без тени зависти сказала мне:
- Они тебя помнят, передают привет и благодарят. А Сережа сказал: «Если бы я знал, что это мне так пригодится».
- Его, Сережу, я бы с удовольствием продолжал учить.
Ясная голова.
Свободное копирование
