Последнее лето - 1

82 ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО

На фото: Леонид Мельников, мой отец Иван Шатравка, Иван Федоренко. Краснодар 1989 год.

На дворе был май. Цвела сирень, жужжали пчелы. Голуби ворковали на крыше. Толстые кошки после шумной ночи отсыпались на тёплых камнях мостовой. В прогулочных дворах гуляли больные, слушая музыку. Я нашел себе друга — Леонида Ивановича Мельникова, маленького роста, забавного, лет пятидесяти человека. В больницу он прибыл недавно из Краснодара, вместе с историком и журналистом Иваном Григорьевичем Федоренко и оба они имели статью «За клевету на советскую действительность». Мельников работал со мной в посудомойке.

— Ты знаешь как надо бороться с коммунистами? — спросил он меня сразу при первом знакомстве.

— Нет, меня это совсем не интересует.

— Лениным, понял? — не отступал он, — я все его книги перечитал, кажется пятьдесят пять томов и там столько интересного понаходил, настоящая антисоветчина. Ты только послушай, что Ленин о мире говорит: «Мы должны заключать такие мирные договора, что б могли порвать их в любой момент и объявить войну всему миру.» — Так вот, я решил вести агитацию против коммунистов их же Лениным. Для этого я открыл легально Комитет социального содействия в Феодосии, где я тогда работал. Моей задачей было ознакамливать на курсах людей с трудами Ленина. Представляешь, народ повалил и даже КГБист-наблюдатель поначалу ничего понять не мог. Читаю цитаты Ленина, а звучит эта антисоветчина почище, чем по западным радиоголосам. Местные власти не знают что делать. Как запретить изучать труды вождя? Нашли причину, уволили меня по сокращению штата. Долго я мыкался по Феодосии в поисках работы и с жалобами по разным инстанциям. Властям это надоело и они меня в местный дурдом упрятали. Еле вышел я оттуда и поскорей вернулся в родной Краснодар. Взялся снова организовывать курсы по изучению трудов Ленина, так они меня теперь сюда отправили, — рассказывал Леонид Иванович.

Мельников был неиссякаемым агитатором. Он как миссионер нуждался в последователях и как только я от него уходил качаться в прогулочный двор, он собирал вокруг себя больных и начинал давать им уроки «по вождю».

Ивану Федоренко было тоже лет под пятьдесят. В отличие от Мельникова он был менее разговорчив и было видно, что он никак не может поверить, что с ним случилось и что его признали сумасшедшим. Во время наших редких встреч он жаловался мне, что в психбольницу его отправили евреи, высокопоставленные партийные руководители Краснодарского края, с которыми у него возник конфликт из-за расследования исторических революционных событий и времени становления Советской власти на Кубани.

Забегая вперед скажу, что в больнице он, как и Мельников, пробудет около двух лет. После развала Советского Союза Федоренко будет принимать активное участие в обществе «Мемориал» и в жизни Кубанского казачества.

В начале девяностых годов мне пришлось снова встретиться с ним, но уже в Нью-Йорке, когда И. Федоренко посещал казачью общину в Нью-Джерси. В аэропорту им. Д. Ф. Кенеди он сошел с трапа самолета во всех казачьих регалиях, одежде и папахе кубанского казака и сразу возникли неприятности во время прохождения таможенного досмотра. В Америке он пробыл недолго, несколько недель, после этого я потерял связь с ним.

Много лет спустя, просматривая интернет я нашел сообщение, что Иван Г. Федоренко умер. Летом 2007 года в Краснодаре он вышел ночью из своей квартиры прогуляться на улицу, где на него напали хулиганы и избили его до смерти. Ему было 75.

— Знакомься, поэт Валентин Соколов, — представил мне Мельников человека с отёкшим больным лицом, курившего самокрутку. — Наверное его последователь в борьбе с коммунизмом, — с иронией подумал я и был прав.

Соколов походил на развалившийся старый ватный матрас, когда пришёл на посудомойку тяжело с хрипом дыша от приступа астмы и принес кастрюли. Я не знал, что ему наговорил обо мне Леонид, мастер пофантазировать, но Соколов сразу предложил мне:

— Слушай, я почитаю тебе мой стих «Топоры», — прохрипел он мне в лицо.

«Ладно, думаю,» — читай.

Я с поэзией не очень дружил, вспоминая бессонные ночи в школьные годы, когда зубрил всякие песни о соколах и буревестниках. Валентин стал читать и что-то с ним случилось, астма и хрип пропали и ровным голосом он начал:

* * *

Так лежали топоры

До поры

И ржавели топоры

До поры

Началась эта игра

Не вчера:

Звон литого топора,

Крик: Ура!..

Звоном рушились с горы

Топоры

На кровавые пиры

Топоры

Там, в семнадцатом году

На беду

Правых предали суду

На беду

И с тех пор у нас еда —

Лебеда

А рабы и господа,

Как всегда

И на много, много лет

Партбилет

От народа спрятал свет

Партбилет

И без дела топоры

До поры

Началась эта игра

Не вчера

Приближается пора

Топора

Изготовлены востры

Топоры

На кровавые пиры

Топоры!

Валентин Зека

Я не ожидал услышать подобное и надо было быть полным идиотом, что б не оценить насколько «Топоры» Соколова опасны для рабочего-крестьянского рая.

— Я тебе ещё почитаю, хочешь?

— Выходи почаще, я с удовольствием буду слушать, — ответил я и побежал на кухню принести ему простокваши, которую сам делал из оставшегося молока. Соколов был психически совершенно здоровым человеком, чего нельзя было сказать о его физическом состоянии. В это время в больнице он не получал сильного лечения нейролептиками. До самой выписки, шесть месяцев, я общался с Валентином, угощал его чем-нибудь вкусным, принесённым из кухни, а зная как он любил курить особенно махорку, в свой ларёк я набирал много пачек с ней и передавал ему.

— Они меня теперь никогда не освободят и продержат до самой смерти в сумасшедшем доме, — жаловался Валентин, который двадцать восемь лет из своих пятидесяти одного провел в политических и уголовных лагерях в наказание… за свои стихи.

* * *

А вместо ран вам — ресторан

И властный жест, как жесть

А нам, баранам — наш баран,

И нечего нам есть.

Тебе, барон, дадут батон

И на батон — повидло,

А нам, баранам — срок и стон,

И крик: Работай, быдло!..

Тебе, барон, дадут погон,

Погон и партбилет.

А нам столыпинский вагон,

Раз в сутки туалет.

Всю жизнь воспитывают нас

Бироны иль бароны,

Им по душе рабочий класс,

Закованный в законы,

Она в семнадцатом году

Ходила в куртке кожаной,

Вот эта птица какаду

С душою обмороженной

Но год семнадцатый забыт,

Затерт и заболочен.

Гвоздями и пулями забит,

Крест-накрест заколочен.

Тебе, барон, дадут погон,

А нам — столыпинский вагон,

Раз в сутки туалет

Валентин Зек

Пройдет два года. Останется позади Олимпийское лето 1980, смутное время для всех неблагонадёжных элементов социалистического Рая. Проститутки и алкоголики, антисоветчики и сумасшедшие смогут снова вздохнуть на короткое время, выйдя из камер предварительного заключения и из сумасшедших домов, пока после тяжелой летней работы КГБисты, милиция и психиатры сделают себе короткую передышку. К этому времени я буду уже полтора года на свободе. Правильно будет сказать на советской свободе, где мой каждый шаг и каждое слово находились под наблюдением хранителей порядка этой страны. Как и положено «исчадью ада» я снова пробыл несколько недель в сумасшедшем доме и был выпущен на время подышать «свежим воздухом».