Брат Владимир провел в Париже немного времени и, заметив, что я имею довольно прохладное пальто, выслал мне из Лондона теплое из толстого английского драпа, которое я потом не одну зиму носил заграницей и не одну осень в России.
В этот приезд моего доброго, великодушного друга и брата у меня был с ним разговор, вследствие которого я разрешил ему сообщить отцу, когда найдет это более удобным, о моем семейном положении, о котором он до этого времени не знал. Сам я не решался извещать об этом отца и избегал каких-либо подробностей, касающихся моей личной жизни, как видно из следующих писем:
Париж, 1-е декабря нов. стиля 1858.
Благодарю тебя, любезный друг Папенька, за письмо в день моего рождения. Грустно мне было отвечать на твой запрос о моем возвращении, но ответить следовало. Узнаю тебя в твоем письме, всегда покорного долгу и твердого. Как тебе, так и мне хочется с тобою видеться, но пока надо учиться, итак ушло много лет. Сколько стоит мне труда приобрести технику живописи, чтобы высказать то, что хочется. Вот мне уже тридцать лет, я прожил половину жизни -- а еще учусь грамоте. Выучусь ли? Когда? Скоро ли начну говорить не заикаясь и не отыскивая слов в лексиконе.
В Питере я был. Академию прошел и убедился, что эта школа не только недостаточная, но и вредная. Она вредна своею апатиею, своею мертвящею силою, сонливостью, отсутствием мысли, жизни. Вне академии у меня также все не клеилось: я решительно не мог с пользой пристать к кому-либо и решился учиться один, в деревне, но наконец и это учение стало мне тяжело без наставника. В мои годы трудно найти учителя; я нашел его в Париже и должен его держаться. Я знаю, что, сбившись с пути теперь, уже не найду его; знаю, что в России пока ничего не сделаю; художество мое охладится, я окоченею, а тогда... уверен, что ты первый не захотел бы видеть меня в таком жалком положении. Старого не вернешь. Надо было мне учиться в детстве тому, чему учусь теперь. Грустно тебе, грустно и мне, но что делать? а не учиться не могу. На что и жизнь, если нельзя жить духовно. Теперь отдыхает мое сердце и оживает мой дух. Надо работать, работать, а завтра будет то, что Бог даст.
Итак, я убежден, что поступаю как следует и, следовательно, и с твоего благословения; этим я себя успокаиваю, и это придаст мне твердость. Верь, что занятия не забава; мне уже тридцать лет; жизнь уносит меня и вниз и вверх; а я все не выпускаю карандаша из рук и не встаю со школьной скамьи.
Иногда так станет пасмурно кругом, так скучно, и так безнадежно заволакивает горизонт, что опускаются руки...
Но прочь эти грустные впечатления, за работу. Ты мне пример: работать и подчинять себя правде и долгу, с этим, да с крестом -- вперед.
Целую братьев. Очень рад за Ипполита Ивановича {Ипполит Иванович Подчасский, о котором я уже говорил, женился на овдовевшей Потемкиной, рожденной княжне Трубецкой, от которой имел сына Льва.} -- желаю ему счастья; признаюсь, удивил он меня.
Еще несколько слов по поводу нашего свидания. Если бы, не дай Бог, ты был нездоров, то прошу уведомить меня по телеграфу; через несколько часов я буду знать, а через несколько дней буду у тебя, но молю Бога, чтобы этого не случилось.
В настоящее время я все работаю у Глеза. Одна из моих картин приближается к концу, другая почти на половине, третья -- небольшая -- тоже скоро будет окончена. Все три думаю выставить здесь, это будет мне хорошая наука.
Володенька теперь в Лондоне, жду его на днях сюда; впрочем, из Лондона он, вероятно, сам тебе напишет.
Благодарю Александра Васильевича Устинова за память, а также и Ивана Петровича Бунина. Дай Бог им здоровья; а Круневича {Круневич -- доктор-поляк, сосланный в Оренбургский край. В.А. Перовский взял его с собою в поход и затем он состоял при В. А. до его смерти, после которой Александр II сделал Круневича лейб-медиком.} я не знаю -- его поклон, видно, относится к Володеньке.
Прощай, целую тебя и молю Бога о твоем здоровье.
Твой сын Лев.
Я посылал через тебя письмо Алеше Толстому -- отправлено ли ему?
Свободное копирование
