21 мая/2 июня.
Выехав в среду из Константинополя на австрийском пароходе, я прибыл на следующий день в десятом часу утра в Варну. Пароход шел днем по 8 1/2 миль, а когда начало смеркаться, то вдвое медленнее и так шел до утра. Подъезжая к Дунаю, мы взяли лоцмана. Вход в Дунай трудный: семь разломанных судов виднелись разбросанные на мелях.
Тут много наших беглых малороссов. Встречаются красные рубахи и русые бородки. Народ, нажив копейку на свободе, пьет и щеголяет; вместо наших полосатых синих или просто белых штанов, носят шаровары из мебельного ситца с крупными цветами, у некоторых соломенные шляпы. Сюда приезжают и купчики наши, прицениться, скупить или продать товар.
На берегу пилят лес, виднеется хатка со старой крышей, а далее дома, похожие на руссов, и небольшие лавки; берег плоский, покрытый очеретом, летают чайки; в траве у огорода стоит лошадь, виднеется маленькая деревянная церковь, крытая тентом -- все это имеет вид нашего уездного городка. Судов на реке масса; между ними военные суда австрийцев, французов, англичан и турок; наших нет. Ход по Дунаю не труден в эту пору; позже, когда спадает вода, труднее -- откроются мели и пороги.
Перед Тульчей наш пароход едва не погиб. Мы прошли от австрийского буксирного парохода, который тащил за собою судно, не далее как на ладонь. Капитан даже бросил рупор с досады. За Тульчей видны батареи турецкие и лесок прибрежный, из которого мы бомбардировали Тульчу.
Прекрасные берега Дуная, особенно хороши после бесплодных гор и отсутствия зелени; везде простор, камыши шевелятся и говорят с Дунаем; вид широкий -- вспоминаются русские картины. Здесь, как у нас на шоссе, по берегу бредет мужик в красной рубахе в высокой московской шляпе с толстой женой. Наши переселенцы живут в довольстве, нас не любят, но не любят и турок как нехристей. К туркам идти на службу не хотят, русских у себя принимают с хлебом-солью; но разговора с ними не ведут из недоверия.
Между собой живут не дружно: малороссы особо и русские особо. Малороссы, впрочем, сближаются с русскими, но староверы не любят малороссов и даже доносят на них туркам из ненависти; турки их грабят, староверы отбивают у них силою суда с рыбой и всячески притесняют их. Малороссы решились однажды истребить староверов, и каждого из них, который попадется им в руки, без разговора бросали в Дунай, привязав камень на шею. Один молодец побросал так пятнадцать человек. Теперь это случается редко. Есть тут еще и старые запорожцы, которые плачут, когда поют о матери своей -- Сечи.
Я слышал все это от одного из русских беглецов, с которым ехал и дорогой разболтался.
Дунай становится все лучше и лучше. Торжественно, живописно бежит он среди лугов и гор. Журавли носятся над степями, соловьи поют в лесах, утки летают, виднеются вышки топографов. Кто делает съемку -- свои или чужие? Но вообще по Дунаю плавание свободное -- для австрийцев.
Пеликаны летают над водой, распустив крылья, отражаясь в воде и концами крыльев задевая воду. Луга чудные; скота вдоволь; деревни расположены по берегу. Правый берег крутой; виднеются курганы -- могилы давно отжившего народа, кочевья которого протянулись здесь по всем равнинам и степям к востоку и северу. Песнями и привольем веет от этих курганов. Запаса сена в стогах без конца. Деревни, как казачьи села, тянутся по берегу, хатки, сады, запах растений; но видны и минареты, с которых зовут на поклонение лжепророку. На островах соловьи начинают петь в одно время с возгласами муэдзинов -- когда кончается день и ложатся сумерки. Соловьиные песни навевают на душу воспоминание о былых днях, о днях закатившейся беззаботной молодости, о поре страстей; напоминают о новых обязанностях. Но сердце уже не горит страстью, а с соловьем и муэдзином возносишь молитвы к Господу и просишь у Него сил на новый путь жизни.
За Орсовой Дунай изменяется. Его степи и луга исчезли. Вода бьет в порогах, на том и другом берегу высокие горы поднялись стенами, покрытыми лесом, и стеснили Дунай своими скалами; над вершинами их носятся стаями орлы.
Свободное копирование
