7 марта/23 февраля.
Мы долго стояли, прежде чем выйти в море. Смирна была вся перед нами густо застроенная; виднелись мечети, кладбище с кипарисами, а вдали, над городом, на вершине горы -- массы старинной постройки времен Александра Македонского. По распоряжению капитана, матросы снимали верхние мачты в ожидании дурной погоды. Пароход был полон народа и представлял собою восточный базар. К общему неудовольствию (а к моему удовольствию) у нас оказалось более четырехсот турок -- пилигримов, едущих в Мекку. Это был сброд всех покроев и всякого турецкого платья: халаты, куртки, кобеняки {Верхняя суконная накидка с видлогою, или капюшоном, надевающимся на голову; такая одежда называется в Малороссии кобеняком.}, чалмы всех цветов; тут были физиономии из Азиатской и Европейской Турции, фигуры толстые и худощавые. Все характерные лица, много красавцев и наконец, целое отделение женщин, помещенных под шатром на палубе первого класса, за недостатком места. Их отгородили от публики веревкой, укрепленной в стойки.
Один за другим входили по мостику с берега на палубу мусульмане; расстилали свои коврики, снимали туфли и молились. Мы совсем очутились в Азии. Из европейцев были один француз, два грека, брат и я, капитан и матросы.
Ночь мы простояли на якоре по случаю дурной погоды. На утро вышли в море, но тут поднялся сильный ветер. Дул опять Широкко.
Я не видел еще такой погоды. Ветер был теплый, приятный, но дул страшно сильно, и до такой степени увеличился, что мы едва могли повернуть назад, чтобы уйти в пристань. Небо сделалось желто-малиновое, вихрь поднимал волны пылью; снасти ревели и дрожали; пароход заливало так, что нос его не был виден; меня промочило с головы до ног, пароход шел совершенно на одной боку. Держась обеими руками за спуск в каюту, я показал проходящему капитану небо, любуясь картиной, и сказал, что мы хорошо сделали, вернувшись в пристань, а то теперь бы были не в состоянии повернуть пароход.
Капитан, наклонясь к моему уху, с серьезным лицом крикнул:
-- Mais, c'est un vrai ouragan, mon cher! {Но это же настоящий ураган, друг мой! (фр.).}
Капитан после говорил, что он двадцать три года на море и только во второй раз видит такую погоду.
Небо теперь было совершенно лиловое, и желтоватое море казалось невелико, оно слилось водяною стеною с небом; вихрь взметал и нес пену, как снег в степи во время вьюги; вода была видна только близ нас; а кругом непроглядная водяная метель, которая накренила пароход, заливая пассажиров, и яростно ревела. Мачты и снасти стонали. Вот где учиться энергии жизни, вот где можно видеть силу природы и слушать ее могучие звуки!..
Природа, как ты хороша! В тебе одной я могу найти все, чего ищет душа моя; я невольно пою в объятиях твоих. Я чувствую прилив силы, когда свирепствует морская бездна, воет ветер, гроза разрывает тучи и могучие раскаты потрясают воздух. Ты же наполняешь грудь мою упоением и страстью, когда я сижу в тишине твоих лесов и слушаю свист соловьиный...
Мы бросили якорь в бухте Фотес. Солнце садилось и, белое, небольшое как луна, скрывалось по временам в тумане; на небе была мгла. Облаков не было, но знойный воздух и мгла не предвещали скорого успокоения бушующего урагана.
Близка полночь. Уже нет более урагана; но вдали слышен шум волн и рев ветра. На палубе все замерло; богомольцы спят. Сегодня дервиш не молится до бесчувствия. Свет из кают падал на пассажиров... Фонарь на мачте кое-где освещал снасти; другие выделялись на темном фоне ночи как черная паутина. В небе виднелся мягкий свет и одна звездочка. В бухте стояли черной, едва заметной массой, корабли; виднелись два-три огня; покачивало пароход. Море казалось темной массой. Я стоял у борта, опершись на перила, и смотрел, как от движения волн играли фосфорические искры, показываясь и пропадая. Сколько неизъяснимой прелести в этом движении воды, игр искр; тут понятны целые царства, целый мир поэзии и мифологии в этой морской бездне! Но какая теплая ночь... У нас теперь зима...
Свободное копирование
