В крепостной деревне - 55

XXIII.

 С колокольчиком, на перекладной, тройкой я подъехал к крыльцу господского дома в Линовице. Кастор и Муха (собаки) встретили меня, дружески прыгая и виляя хвостами; Муха, смеясь, скалила зубы. Дивчата тайком выглядывали с черного крыльца, но дети де-Бальмены на этот раз не выбежали с радостными лицами, родители тоже не вышли на крыльцо, и мы встретились уже в комнатах, довольно официально.

 В укромном уголке дома Ольга встретила меня горячо, и свидания наши возобновились -- полные страсти и горячей пылкой молодости. Мы сходились тайком; работать я не мог и только развлекал себя, слушая песни дивчат, сидящих за пяльцами.

 Отношения мои с Ольгой крепли и следовало покончить чем-нибудь. Когда Сергей Петрович пришел ко мне, я решил высказать все и, веря в его дружеское ко мне расположение, просил, чтобы он отпустил Ольгу на волю, предоставив мне о ней позаботиться. Мой друг, мой милый граф, образованный и свободомыслящий, изменился в лице, закрутил усы, зашагал по комнате и сказал, что этого он сделать не может. Его дальнейший разговор поразил и глубоко возмутил меня своим холодным, чисто помещичьим взглядом на дело.

 Часа через два после его ухода я пришел в дом, чтобы возобновить тот же разговор с Марьей Павловной. В ней я встретил не только безучастие, но и озлобление; губы ее дрожали, и она, полная негодования, заговорила так, как будто я нанес ей оскорбление.

 Пришел Сергей Петрович и в жестких выражениях принял сторону Марьи Павловны. Так, сидя на балконе, за чайным столом, мы вели разговор; детям и прочим членам семейства, очевидно, было сказано, чтобы не приходили. Я предложил выкупить Ольгу за цену, которую они объявят, но и на это не было дано согласия. Тогда я объявил, что очень сожалею об их отказе и что мне остается одно -- увезти Ольгу. Это их окончательно разгневало -- мы разошлись; и декорация всей обстановки изменилась; сердечные наши отношения порвались, их заменила лживая вежливость и молчание.

 Некоторое время я оставался в Линовице и не возобновлял разговора об Ольге. Но Сергей Петрович и Мария Павловна начали при мне и других говорить, как долго они ошибались в отце Ольги, который был столько лет атаманом (староста). Он оказался вором, украв копны с поля и пшеницу из амбара, так что Сергей Петрович был вынужден уволить 63-летнего старика от должности и примерно наказать его розгами. Затем Марья Павловна придумала нелепую клевету, чтобы обвинить Ольгу, и велела ее высечь, чего добрая старуха -- кухарка Наталка не сделала, доложив графине, что высекли. Скандал на панском дворе и в деревне был полный -- опозорены были отец, старик, хорошей, всеми уважаемой семьи, и его 17-летняя дочь. Дворовые знали проделки пана и пани и были возмущены.

 Все было наскоро подстроено, чтобы внушить мне если не омерзение, то охлаждение к Ольге. Супруги де-Бальмены, захлебываясь от негодования и с видимым удовольствием, рассказывали мне не один раз эти истории. Я ничего не возражал и бесповоротно решил вырвать бедную Ольгу из омута, который так долго казался мне раем.

 Я умышленно продолжал жить в Линовице и, как бельмо, торчал на глазах хозяев. Кругом меня и Ольги были шпионы, и нужна была немалая изворотливость, чтобы нам встречаться, говорить и укреплять ее веру в меня.

 Грустно и тяжело было мне. Скверно и обидно на душе за де-Бальменов, за себя; страшно и больно за Ольгу. Каким негодяем оказался бы я перед людьми, к которым привязался и которые привязались ко мне всею душой, если бы я, по совету графа, бросил Ольгу, и что тогда ожидало ее!..

 День ото дня отношения мои с хозяевами становились холоднее и невыносимее. Эти милые и воспитанные люди начали меня выживать всеми способами и придираться к Ольге; не позволяли ей ступить шагу из дома. Мне перестали менять постельное белье, прачке некогда было вымыть моих рубах и платков; столовое белье и прибор подавались грязные; кушанье готовилось то, которое я не ем; кофе приносили ко мне не во-время и холодный, сливки -- кислые, хлеб -- черствый. Комнату забывали убирать, и замечания, которые я делал по этому поводу мальчишке-шпиону Акимке, он выслушивал улыбаясь. Оставалось хозяевам только сказать мне, чтобы я уезжал. Я продолжал хранить молчание, был сдержан, вежлив и наблюдал, что делается вокруг меня и Ольги.

Из записной книжки.

 14 сентября. В чудный, теплый день, я должен был проститься с моими, когда-то добрыми, хозяевами, которые сегодня уезжают на зиму в Киев. На этот раз они с собою Ольгу не берут, рассчитывая на более удобный за нею присмотр в Линовице.

 Усадив графа и графиню с дочерью в щегольскую коляску и детей в другой экипаж, я проводил их верхом до станции, там расстался с ними -- и, повеся нос, отправился домой не дорогой, а полями, степью мимо могил и пустырей. Завтра придется мне укладываться и уезжать.

16 сентября. Я простился с добродушной старушкой, тетей графа, и с моим врагом Дарьей Павловной (сестрой графини де-Бальмен) и с душевным сожалением расстался с добрыми дивчатами, когда они вышли меня провожать на черное крыльцо. С Ольгой я переговорил накануне, обещая приехать за нею и советуя во всякое время быть готовой к отъезду. Выезжая со двора, я оглянулся и видел, как Ольга, закинув в отчаянии руки над головой, припала к каменному столбу ограды.

 Дорога наводила грусть; вербы теряли лист, одна из них, сломанная ветром, лежала на земле; старая мельница едва махала двумя оставшимися от бури крылами. Перед моими глазами была фигура Ольги, полная отчаяния. Поведение бывших друзей возмущало и разрывало душу. В жизни до этого я еще не имел ни одного разочарования...

 По некоторым соображениям и согласно задуманному мною плану я ехал в Сокиренцы, чтобы там провести несколько времени, усыпить внимание Линовицкой стражи и повидаться с семьями людей, действительно любящих меня. Здесь я никому и ничего не говорил о происшедшем в Линовице и продолжал для виду похваливать хозяев; но нередко вспоминал совет умной старушки Галаган: не засиживаться у де-Бальменов, и ее непохвальный отзыв о них.

 В Сокиренцах душа моя вновь отдыхала. Ко мне ежедневно приходил слепой бандурист Остап, которого песни и думы развлекали меня; с ним я забывал нанесенные мне оскорбления и интриги озлобленных панов -- своих бывших друзей. Часто, когда я спал, Остап ощупывал палкой ступени крыльца, откашливаясь входил ко мне в комнату, которая никогда мною не запиралась, садился и наигрывал на своей бандуре. Он умел разгадать состояние души моей и сообразно тому -- пел в аккорд моему настроению. Только он и увлекал меня, и я, слушая его, на время забывал Липовицу.

 Расставшись дружески со всеми, я направился в Седнев; и там хотелось мне проститься с добрыми и хорошими людьми.

 Прожив в Седневе некоторое время, я тосковал, несмотря на искреннее ко мне участие, несмотря на развлечение, доставляемое мне музыкой. И в Сокиренцах, и здесь мне было невыносимо: меня тянуло туда, туда... в опостылившую мне Линовицу, где судьба Ольги поглощала все мои мысли.

 Повидавшись с двумя управляющими имений Лизогубов, молодыми и милыми братьями-англичанами -- Вильгельмом и Эдуардом Михайловичами Сиссон, я рассказал им свое положение и заручился их словом -- помочь мне увезти из Линовицы Ольгу.