В крепостной деревне - 41

XVII.

 Все лето я провел очень приятно в Линовице и занимался работой, живя в особом флигеле. Одна из девушек, Ольга, с которой я делал рисунок акварелью, мне понравилась, и я мало-помалу сближался с нею. Она была одних лет с Маней (дочерью де-Бальменов), и я имел к ней более симпатии, чем к Мане. Она мыла мне кисти, приносила их во флигель и случалось ее поцеловать, так как я замечал и ее склонность ко мне,-- и только. Все это могло кончиться мимолетным увлечением, но могло кончиться и иначе.

 Свидания наши становились чаще и продолжительнее; отношения серьезнее; с ее стороны была беззаветная привязанность, и мое сердце билось не на шутку, а мысли начали создавать план дальнейших отношений с нею... Походить на Закревского или Буфиуса я не мог, необходимо было покончить дело честно. Высказать свою тайну кому-либо я находил несвоевременным; следовало проверить себя и Ольгу и тогда, выждав удобный случай, объяснить все де-Бальмену, на добрый и дружеский совет которого я вполне рассчитывал.

 Между тем отношения мои с де-Бальменами были вполне дружеские и, по желанию родителей, я начал давать уроки рисования Мане. Нас часами оставляли одних; лето было жаркое, и Маня была одета в легкое платье и порядочно декольтирована. Часто мы долго с нею гуляли в отдаленных местах и сидели рядом.

 ... Я нередко замечал ее загорающееся лицо, и дело могло зайти далеко. Дома Сергей Петрович рисовал для меня любовные сценки, в которых женская фигура напоминала его дочь; мать говорила о столовом серебре и деньгах, оставленных Мане ее бабушкой в приданое. Однажды, сидя вдвоем на скамейке в глуши сада, я прервал разговор, коснувшийся сердечных мотивов и предложил руку Мане, чтобы идти домой, под предлогом, что мне надо работать. В сопровождении собачки "Крошки" и серой сибирской кошки отправились мы к дому, почти молча и сконфуженные.

 В этом же году у Марьи Павловны родился сын Саша, которого я крестил, и это еще более сблизило меня с семейством де-Бальменов. Мать со мною не церемонилась, и я свободно входил в ее уборную. Она просила не уходить во время ее туалета, когда красивая Акули-на причесывала ей голову, а она, сидя перед зеркалом, со мною разговаривала, и ее густая черная коса, в которой проглядывали седые волоски, опускалась до полу. Мне всегда было как-то неловко присутствовать при этом и смотреть на небрежно спущенную рубашку и открытую грудь, которую с аппетитом сосал мой крестник. В доме я был свой человек, меня любили, мною интересовались, расспрашивая об отце, братьях и родне.

 Однажды случилось, что Сергей Петрович был в отлучке. Маня и дети занялись в своих комнатах, и Мария Павловна, вспоминая свою жизнь и молодость, рассказала мне об увлечении своего мужа другой женщиной. Она старалась своей красотой и нарядами затмить соперницу в собраниях, концертах, театрах и на балах, но... усилия не имели успеха, и некрасивая, но талантливая, образованная и умная женщина умела держать ее мужа при себе. Тогда Марья Павловна, охваченная глубоким негодованием, оскорбленная, покинула Одессу (где они жили с полком) и отправилась в Линовипу, проживала там целые месяцы одна, бродя по пустому дому, мучилась тоской и грызущей сердце ревностью.

 Рассказывая свою историю, Марья Павловна ходила со мной по той самой зале, в которой изнемогала тогда в одиночестве. Она говорила долго и теперь еще ненавидела свою соперницу Макухину; глаза ее блестели, и на них показывались слезы; голос ее прерывался от волнения и затем с негодованием она опять продолжала рассказ. Полная тишина была в комнатах, настали сумерки, а Марья Павловна не переставала ходить и дышала неправильно.

 -- А вы любили?-- обратилась она ко мне с вопросом.

 -- Да...

 Она пристально на меня посмотрела, и наступило молчание.

 -- Это очень интересно; расскажите!..

 Я начал рассказ, совершенно не тот, какого она, кажется, ожидала, и не то, что я думал рассказать. Странное дело... и жаль было ее, и жаль себя. Я рассказал, совершенно того не желая, случай из своей жизни, бывший при обстановке, очень похожей на теперешнюю. Как с графиней де-Бальмен, так и с тою, мы были дружны; ходили, как теперь, взад и вперед по комнатам и разговаривали; та, как и эта, была замужняя и точно так же спросила меня: любил ли я когда-нибудь. Как теперь, так и тогда я рассказал, чего не хотел, и у меня, неожиданно для самого себя, сорвалось: Да... Я люблю вас.

 ... Да, я полюбил ту женщину и любил платонически; нравились мне ее добрые и красивые глаза, выражение ее лица, нежные и красивые кисти рук с синеватыми жилками и тонкой кожей; я любил ее веселый смех; страдальческую и слабую фигуру, горячую привязанность к матери. Женщина эта была высоконравственная и глубоко религиозная; у нее был муж и двое детей. При ответе моем: Да, я люблю вас! -- она несколько смутилась и молчала; мы с нею шли. А вы меня любите? спросил я ее. Она молчала... судорога пробежала по ее лицу...

 -- Ах, это очень интересно... вот как! -- прервала меня графиня де-Бальмен. Продолжайте...

 Я продолжал рассказ.

 -- И вот, я обратился к той женщине и сказал: Вам неприятно; вы этого не ожидали?..

 Мы шли молча...

 -- Я вам могу сказать только, что мне было бы неприятно услышать от вас, что вы любите другую! -- получил я в ответ...

 Марья Павловна молчала, я тоже. Мы продолжали ходить. В комнатах было почти темно. Мой рассказ как будто обдал мою собеседницу холодной водой, и теперь говорило в ней только холодное любопытство.

 -- Продолжайте. Что же далее?

 -- Далее?.. Мне нечего рассказывать... Мы остались друзьями с той женщиной и больше ничего. Я продолжал любоваться ее руками, сожалея, что не в силах передать на холст этих милых и так много выражавших рук, это страдальческое лицо. Оставаясь один у себя в комнате, я терзался днем и ночью. Какое-то непонятное чувство разрывало мое сердце, слезы лились из глаз... Впоследствии я поборол себя и прекратил эти мучения, но всегда вспоминаю с добрым чувством об этой честной женщине.

 Совсем стемнело. Разговор наш прекратился, окончившись так же неожиданно, как и начался.

 Настала осень, и де-Бальмены собрались в Киев на зимовку. Я обещал приехать к ним, но решил еще некоторое время остаться в Линовице для записывания песен и сказок.

 Усевшись в экипаж, де-Бальмены весело ехали, разговаривая со мною, а я провожал их верхом до почтовой станции Махновки, где дружески простился с ними, и, повернув коня, поскакал домой, наслаждаясь свежим и ясным осенним днем.

 Ольга тоже была увезена в Киев.