Случай выбраться скоро представился: артиллерийский полковник Хлопонин, по случаю раны в голову, получил отпуск и стремился в Петербург к молодой, до безумия им любимой жене. Он нанял еврея, и мы, простившись с Ростовцевым и другими, благополучно выбрались из Инкермана, и чем далее от Севастополя, тем радостнее было на душе моего спутника и тем приятнее было мне. Города Бахчисарай и Симферополь мне очень понравились своею живописностью, но дорога от Севастополя до Симферополя была отвратительная -- и этот небольшой кусок пути в 60 верст мы не могли превратить в хорошее шоссе,-- тогда как пространство, занятое неприятелем, было изрезано прекрасным шоссе до 300 верст, имело железную дорогу и водопроводы, которые снабжали суда пресной водой.
Мы остановились в Бахчисарае, вполне восточном городе; я осмотрел дворец, ездил в монастырь {[Успенский -- С. Б.]} и в местечко Чуфут-Кале, чрезвычайно своеобразное, населенное караимами.
На другой день я рано утром отправился по Бахчисараю с альбомом и рисовал; ко мне подошел какой-то человек в суконном, горохового цвета халате, в форменной фуражке и, вырвав у меня из рук альбом, начал его осматривать. Я взял альбому него из рук, перевернул его как следут, так как он держал его вверх ногами и отдал ему, заметив: "Вот так надо смотреть, а не вверх ногами". Он начал перелистывать альбом и, обратясь к полицейскому, сказал:
-- Отведи его к коменданту.
Комендант жил во дворце, и меня потешало, что будет далее. Я пошел с полицейским, который нес мой альбом.
-- Пожалуйста, не иди так скоро, не поспеваю за тобой,-- сказал я полицейскому,-- да чего доброго и убегу, а в толпе и в этой толкотне ты меня и не найдешь.
Мы были уже недалеко от дворца, как встретили другого полицейского, который остановил нас. Полицейские что-то переговорили между собою по-татарски, оба сделали мне честь, отдали альбом, извинились и просили следовать куда мне угодно.
Почему меня задержали и почему освободили -- осталось для меня тайной. Но чтобы не случилось еще что-либо подобное, что могло кончиться не так скоро и не так приятно, я остальные дни ездил верхом; неоднократно встречая полицейские власти и господина в гороховом пальто, всегда им посылал рукою поцелуи, показывая на альбом, в уверенности, что в случае погони, ускачу на станцию, где найду для себя защиту.
Делая, по условию с евреем, по 50 верст в сутки, с отдыхами, мы все-таки подвигались к цели нашего путешествия, хотя медленно.
Дорогой Хлопонин был до крайности возбужден: бранился, что долго едут, и долго запрягают, и долго отдыхают,-- и беспрестанно лез людей бить, так что мне приходилось не один раз выручать его самого из неприятности. Воин был возбужден раной в голову и нетерпением увидеть жену, о которой много говорил. Я расспрашивал его об Альмском сражении, где мы были побиты и отступили. Хлопонин стоял тогда на левом фланге и был уверен, что флот подойти к нам не может на расстояние пушечного выстрела и что впереди речка, непроходимая для пехоты. Расположение нашей армии было крепкое и позиция надежная. Что же оказалось? Неприятельский флот начал жестоко обстреливать наш левый фланг и батарею; через речку французы штуцерами били наших артиллеристов.
Сент-Арно крикнул зуавам "Allons, ma brave cavalerie!" {Вперед, моя храбрая кавалерия!}, повел их в атаку; они перешли речку, и орудиям нашим пришлось отступать с перебитой прислугой.
Сам Хлопонин был ранен. На мосту через реку, где были англичане, происходила упорная борьба, кончившаяся нашим отступлением. В армии нашей произошел беспорядок, главнокомандующего не могли найти, распоряжений никто не знал, а умный князь Меньшиков бранил наши войска нецензурными словами. Поле битвы покрывалось трупами, и ночью их поедали волки и собаки, что видели команды, посланные на уборку тел.
Переехав Днепр в Бреславле, мы увидели целую толпу раненых, отправляемых для излечения внутрь России с сестрами милосердия. Раненых было много; со всех сняли полушубки для обратной отправки в Крым за следующей партией раненых, а эти отправились на север, в одних своих шинелишках!..
Мы с Хлопониным наконец прибыли в Полтаву, простились и поехали по разным дорогам -- он к жене, я в Линовицу, в свое теплое гнездо. Сердце мое начало биться усиленно: что-то я там увижу...
По всей дороге от Севастополя до Днепра валялись трупы и остовы лошадей и быков; тянулись те же обозы, войска и ополченцы. Ехал я туда, где жил до моей поездки в Севастополь, где сердце мое отдыхало: к де-Бальменам, Лизогубам, Балаганам, Маркевичам. Всех интересовало все происходившее в Севастополе и на театре военных действий. Кроме безотрадного о нашем положении, я ничего сказать не мог. Песня гр. Л. Толстого нравилась всем, вызывала смех и негодование и тяжелое чувство беспомощности.
Свободное копирование
