В крепостной деревне - 35

 Везде и во всем был беспорядок невообразимый. Главнокомандующий, князь Горчаков, был человек ученый, храбрый, но иногда казался сумасшедшим, до того был рассеян. Он пришел однажды, мокрый от дождя, не к себе в каменный домик, единственный в штабе, а в палатку начальника штаба Коцебу и лег у него на постели с ногами, в мокрых и грязных сапогах. Коцебу хотел войти в палатку, но, увидя главнокомандующего лежащим на постели с руками под голову, подумал, что он спит, и вышел. Главнокомандующий долго оставался в таком положении; наконец Коцебу решился войти. "Что вам здесь нужно? Ступайте!" -- закричал на него кн. Горчаков {В моем собрании рисунков, принадлежащем И. Н. Терещенко, есть очень похожий набросок Горчакова, идущего в сопровождении казака. На голове фуражка с огромным картонным щитком вместо козырька.}.

 Кроме двух Ростовцевых, еще оказался тут мой однокашник по Пажескому корпусу -- Мусин-Пушкин; он был старше меня, но так как тоже любил рисовать, то это нас сблизило. Я перезнакомился в штабе со всеми, и был единственный человек в армии в штатском платье. На мне, по обыкновению, были серый пиджак, такой же жилет и штаны в сапоги и серая пуховая с полями шляпа, которых так не любил покойный уже тогда, незабвенный император Николай I. Меня уговаривали надеть военную шинель и фуражку, но я не согласился, имея непреодолимое отвращение к военной форме.

 Армия наша отступила в ночь с 25 на 26 августа 1855 года. Мы приехали рано утром, и я, взяв лошадь и казака-проводника, тотчас отправился на горку, названную "Маяком", где был водружен на большом шесте флаг и откуда можно было видеть кругом на далекое расстояние. Затем я спустился на берег бухты к мосту, чтобы посмотреть на кончавшееся уже отступление. Южная сторона города была в огне; местами были взрывы. Войско отступало в беспорядке, как спутанное стадо баранов. Взорвало меня негодование, когда я увидел упавшего от бессилия солдата, которого армейский офицер ножнами своей сабли приводил в чувство... У меня, у штатского, спрашивали: а где такой-то полк и т. п. Десятки пушек были брошены с моста в глубину бухты, из которой торчали мачты наших затопленных кораблей. Картина была тяжелая. Трудно себе представить, насколько это поспешное отступление на северную сторону Севастополя лживо описано в реляции главнокомандующего, удивившей своею неправдою всех, кто видел его в действительности. Неприятель занял южную сторону, не решаясь двинуться вперед и не подозревая всей беспомощности нашего положения.

 Начальником штаба артиллерии был генерал Крыжановский, который был очень любезен со мною и прикомандировал ко мне донского казака и лошадь. Этот донец любил свой Дон, часто вспоминал семейство и всегда держался поодаль, оберегая себя и лошадь.

 Проехал я однажды довольно далеко от Севастополя и хотел нарезать камышу около речки, но сообразил, что дело не совсем ладно; и этому помогла мне бывшая кадетская жизнь на маневрах и в лагерях. Увидел я за речкой амбразуры, смотрящие на нас, и вернулся, а донец еще раньше отстал от меня. Так мне и не удалось добыть камышу для рисования.

 Когда я вернулся к Крыжановскому, он спросил меня, где я был, и удивился, что никто меня не остановил, так как оказалось, что я проехал за наши батареи и форпосты и был у Мерной речки, в месте весьма опасном, где неприятель мог подстрелить меня своими дальнобойными штуцерами.

 Поехал я с Николаем Ростовцевым к бухте, чтобы посмотреть, как взлетают наши укрепления и что там делается. Мы увидели в бинокль, что на том берегу ставят французы пушки, а на нашем курские ополченцы делают кирками канавки, чтобы засесть в них с ружьями, по чьему-то распоряжению. День был жаркий, и мы вздумали сдать лошадей донцу и выкупаться, расположась под самыми амбразурами нашего форта. Едва мы влезли в воду и окунулись, как из амбразуры матрос нам закричал, чтобы мы уходили: "А то, вон, видишь, наши пустили в него,-- он нам теперь задаст"... Оказалось, что брошенная с берегового форта в корабль или пароход бомба, лопнув, обрисовала густое облачко на небе. Мы поспешно выскочили из воды, схватили свое платье и белье, забежали за угол форта и оделись; казак подал нам лошадей, и едва мы успели на них сесть и завернуть в более безопасное место, как грянула пушка с того берега в наших ополченцев и перебила человек десять. Обменявшись с нами выстрелами, неприятель отвечал на наш один бесцельный выстрел несколькими с моря и суши; затем стрельба смолкла, и нашим было приказано не стрелять. Да и возможно ли было стрелять, дразнить и вызывать на бой нам, которые находились в хаотическом беспорядке. Надо заметить и то, что ополченцы устраивали на берегу канавы с большим трудом, так как грунт был каменистый и работали кирками; вал был из щебня и немало тогда было перебито наших не только выстрелом французского полковника, но и разнесенным щебнем.

 Мне, наконец, надоела и опротивела глупая и праздная жизнь и бесполезная трата сил стольких тысяч людей, бесплодно обреченных на смерть. Тягостно было видеть утомленных ополченцев, чистящих свои кремневые, дребезжащие во всех винтах ружья землей и песком. На всех лицах выражалась апатия, все предоставлено было русскому "авось". Я не мог долее выносить этого и горячо желал попасть куда-нибудь, хотя бы в плен к неприятелю -- в Константинополь, в Италию, Францию или Англию, которые всегда жаждал видеть.

 Я искал случая уехать, и когда Михаил Ростовцев предложил мне остаться и участвовать в какой-то экспедиции около Евпатории, где будет и он, чтобы воспользоваться случаем получить орден, я рассмеялся, ответил отказом и еще настоятельнее искал возможности выехать из Севастополя. Я готов был выбраться хоть на верблюде, на волах, уйти пешком, лишь бы выбраться, а лошадей взять почтовых было невозможно.