В крепостной деревне - 31

Наступила осень 1855 года. Севастопольская война была в разгаре.

 Проснулся я рано и смотрел в отворенное окно; вдали была слышна песня проходящих ополченцев. Скоро они прошли мимо ворот в село, где была назначена дневка. За ними, в хвосте дружины, следовал обоз, и в конце его в телеге лежал человек, над ним с плачем причитывала баба. Я пошел посмотреть -- в чем дело. Время было холерное; везли в телеге новобранца, которого считали умершим; за ним шла и плакала его мать. В то время гостил у де-Бельменов и занимался с их детьми киевский студент по медицинскому факультету Стуковенко {Брат двух докторов, из которых недавно один, профессор Киевского Университета, скончался.}. Я позвал его, остановив предварительно телегу, хотя сопровождавший ополченцев фельдшер сказал, что новобранец умер, и мать сняла уже с него крест; но я хорошо помнил холеру 1848 года в Петербурге и наставление одного знакомого доктора не терять надежды с больным и делать все, что возможно, чтобы человека согреть. В познания и определение фельдшера я не верил: больной был холоден и весь посинел, но пульс его еще показывал признаки жизни. Стуковенко захватил с собой лекарство, и мы внесли больного в первую свободную хату, раздели, положили на землю, покрыв его лижником {Громадное толстое и мягкое шерстяное одеяло, которым снабжают новобрачных.}, выгнали всех, кроме матери, начали оттирать его перцовкой и давали что-то нюхать. Оттирали мы больного и возились около него шесть часов. Больной очнулся; мать обрадовалась, надела на него крест и нас благодарила. Мы, с разрешения начальника команды, продержали его в хате еще сутки, потом доставили в дружину, а что было дале?.. не знаю. Далее следовало смотреть за ним и беречь его, а мы только обнялись дружески и порадовались его выздоровлению.

 Вечером я сам заболел холерическими припадками настолько сильно, что мой товарищ Стуковенко не отходил от меня всю ночь, и я уже написал прощальное письмо отцу, прося отправить, когда будет нужно; однако -- выздоровел.

 Я много работал в Линовице акварелей, начерчивал и записывал все, что видел и мог собрать. Отправляемые в Петербург рисунки мои Иван Сергеевич Тургенев продавал и высылал мне деньги. Из картин писал я в это время "Стадо овец", эскиз которой сделал в Туровке. С этой картиной у меня было неприятное приключение. Однажды, проработав целое утро над небом, я, придя к себе вечером, увидел по всему небу, через всю картину проведенный след пяти пальцев. Художники поймут мою досаду. Кто это сделал -- осталось неизвестно.

 Жил я совершенно один во флигеле, который одной стороной был обращен к подъездному двору, а тремя остальными в сад. Флигель этот имел несколько комнат, зимний садик с балконом и четыре выхода, считая и выход из садика. Во флигеле была старая библиотека и фамильные портреты умерших предков гр. де-Бальмена масляными красками. У прислуживающего мне мальчика Акимки находился ключ от одной входной двери; от садика ключ был у садовника, а остальные двери я запирал изнутри, оставляя ключ в дверях. Комната, в которой я работал и спал, имела большое итальянское окно, и все окна были настолько высоко от земли, что ни смотреть в них, ни влезть без лестницы или подставки было нельзя. В Линовице существовало предание, что во флигеле бывают слышны шаги с шарканьем туфель, кашель, и некоторым случалось видеть отца или деда С. П. де-Бальмена, прохаживающегося по комнатам или сидящего в халате. Вообще никто не любил и не желал квартировать во флигеле. Считая это вздором, я охотно поселился там и жил в совершенной тишине и покое. Иногда мне случалось как будто слышать шарканье туфель, иногда кашель, но я совершенно к этому привык, объясняя себе это обманом слуха.

 Однажды я долго не спал ночью, занявшись рассматриванием разных изданий, и услышал ясно шаги, шарканье туфель и чахоточный кашель. Мне показалось, что непременно кто-нибудь вошел из сада в дверь, которую я мог забыть запереть. Я спокойно встал, чтобы узнать в чем дело, и со свечой пошел в библиотеку. Портрет покойного деда был на месте; я иду далее к балкону, ведущему в большой сад,-- никого, двери заперты, ключ на месте, обошел другие двери -- все в порядке. Я сам себе не поверил и подумал, уж не заснул ли я, и все слышанное было сон. Более я уже не обращал внимания на такие явления. Но раз вечером, после обеда и веселой болтовни, захотел я еще раз взглянуть перед наступающею темнотою на свою работу и помнил, что, уходя утром из флигеля, я запер двери и положил ключ в карман из боязни опять найти следы пальцев на картине. Каково же было мое удивление и даже испуг, когда я увидел, что картина не на месте, стул, на котором я работал, повален и в комнате все в беспорядке. Я ушел из флигеля в беспокойстве, предположив, что я просто не в своем уме; посидел с де-Бальменами, поговорив с ними, выпил чай и, когда стемнело, решился еще раз пойти к себе и проверить: действительно ли все там в беспорядке или мне почудилось. Вошел -- и вижу то же. Я опять ушел, и тут только заметил переглядывание детей де-Бальменов и догадался, что сыграна шутка. Дети, с помощью матери и тетки, поставили стул к окну, отворили его, влезли и все перетасовали.