XI.
Я ехал из Линовицы, где жил уже несколько времени, к Григорию Павловичу Галагану на освящение "будынка", построенного по образцу старинных малороссийских построек. Сельская дорога шла по житам и гречкам; пестрели васильки и мак; на толоке паслись мериносы; из будяка {Репейника.}, который лесом укрывал степь, вылетали голуби. Наконец -- через массивные ворота -- я въехал в чистый и обширный двор. Сбоку стояла беленькая хатина, смеясь на солнце, а прямо перед глазами был дом с навесами, крылечками, подпорами и присьбой кругом всего дома; высокая соломенная крыша укрывала его, а за ним возносились пирамидальные тополи и рисовались густые купы дерев. Вербы свесили свои нежные ветви к крыше и окнам. С другой стороны дома был сад с темными аллеями, подходившими к самому поддашью (комната без наружной стены, которая вставляется только зимою); аллеи на полверсты тянулись и пересекали одна другую, то липовая вся в цвету, то из орешника, то кленовая, черемуховая или березовая, то вся из акаций. Плодовые деревья, кусты ягод, гряды земляники раскинулись по всему саду, окаймленному колючим терном. После молебна, обедни и освящения дома (будынка), на которое съехалось много гостей, мы обедали на старый лад, запивая наливками и венгерским из дедовского запаса. Все радостно приветствовали это старосветское вновь рожденное дитя. Будынок смотрел так уютно, так приветливо; своею физиономией он переносил нас в жизнь давно прошедшую и невольно порождал во многих присутствующих желание сделать и у себя такой же дом... Зачем такой же?! Григорий Павлович Галаган попытался, и очень удачно, воскресить прошлое; всякою мелочью в доме он хотел напомнить нам жизнь дедов и прадедов; это очень похвально, шаг вперед все-таки сделан, но слепое подражание, всегда нас преследующее, явилось и тут: почему бы не сделать шаг вперед и не идти далее, чем могли наши предки?
Мы все ясно видим бестолковость нынешних построек и их разладицу с жизнью: никто, однако, не хочет изучать настоящих требований, и сообразно с этим сделать попытку применения народной архитектуры к устройству наших домов.
Для уяснения народного вкуса в постройке, следует собирать и приводить к одному знаменателю все, что только можно заимствовать из народной жизни. Образцом для общих форм дома должна служить хата, в ней есть все данные, во всей их неприкосновенности, а старосветские будынки и каменици должны рассматриваться с оглядкой, потому что и туда внесена порча. Для архитектурных украшений следует изучать резьбу: на карнизах, окнах, дверях, сволоках, млинах и ветряках, воротах, каморах, подпорах, ярмах и чумацких мажах, коромыслах, прачах, скамьях, столах, божницах, по лицах, речных дубах, судах и пр. Большое значение также имеет шитье рубах, рушников и хусток, затем рисунки плахт, крашанок, писанок и этих материалов в народе без конца. Обо всем этом стоит подумать, стоит заняться... Но вернемся к празднику.
С рундука (крыльца) бросали пряники, дарили шапки, платки; народ только что пообедал -- начались пляски, танцы; пьяные упали, где кто был, ловко раскинулись. Я сидел на прйсьбе со своим другом Остапом {Этот отрывок моих воспоминаний был помещен в журнале "Основа" в 1861 г. в октябре месяце; там же был помещен и портрет Остапа, который приобрел впоследствии такую известность. [Об Остапе Вересае Жемчужников говорит также в июльской книжке "Основы" того же года в объяснениях к рисункам "Живописной Украины" С. Б.].}; над нами было резаное дубовое окно.
-- Подивись, Остапе -- рукою облапай, -- як гарно різано вікно... Я взял его руку и приложил к резьбе.
-- Та щож, на що меш дивитьця, ще пани будуть лаятьця. Що мені дивитьця... Та воно гарно... Коли б було гарно й на тім світі...
Мне была отведена чистая хата. Утром меня разбудил шорох у дверей: Остап ощупывал вход. Он вошел с бандурою под полой и сел возле моей постели; женщина, которая его привела и с которой он живет, встала у дверей и, подперши щеку рукой, слушала умильно нашу беседу.
Беседа была коротка; она скоро перешла на думы и песни. Очень жалею, что не могу привести здесь голос думы, которую в этот раз пропел мне Остап; но привожу ее со всеми остановками, так ясно передающими состояние духа певца и глубоко-трогательный смысл думы. Остап перебирал струны, чтобы собраться с мыслями и запел:
Ой у неділю та барзо рано -- пораненько...
Ой то не в усі дзвони дзвонили,
Як у крайнему домі отець и мати гомонили,
У чужу сторону сина випровожали:
Ой иди-ж ти, сину, между люде,
Бо там тобі лучче буде!
Як то мені, мати не хотілося
У чужій стороні пробувати;
Будуть мене прошенцем называти.
До то сестра старша коня веде;
Сестра середульша зброю несе;
Найменша сестра брата випровожае,
Словами промовляе,
Гірко слезами ридае...
"Братику мій милий, як голубонька сивий!
Відкіля тобі, братику, в гості виглядати?
Чи з буйного вою,
Чи з чистого поля,
Чи з славного люду Запорожжя?"
Ой не виглядай мене, сестро,
Ні а буйного вою,
А ні з чистого полю,
Ні з славного люду Запорожжя...
Возьми, сестро, жовтого піску,
Посій на білому камені,
Уставай раненько,
Да поливай пісок частенько,
Раніми, вечірніми зорями -
Усе своіми дрібними слезами...
То як будут, сестро, о Петру, ріки замерзати,
А об родзі калина у лузі білым цвітом процвітати,
Об Василю ягоди зрожати,
Жовтый пісок на камені схожати,
Синім цвітом процвітати,
Хрещатим барвінком камень устілати,
Дак тоді буду, сестро, до вас у гости прибувати.
Остап остановился и сказал: "Се, бачте, він гарну казку казав; а вона ему й одвіча":
Якова я, братику, у світі стала,
Що я сего од старих людей не чувала,
Щоб о Петру рікі замерзали,
А об Ридзві -- калина у лузі процвітала,
А об Василю -- ягоди зростали,
И щоб жевтый пісок
На камені схожав,
Синім цвітом процвітав,
Хрещатим барвінком камень устілав
Щоб-то тоді до сестри у гості прибував...
(Остап прервал пение и играл в раздумьи на бандуре)
А ище-ж бо ти, сестро, до сего й не догадаесся.
Уже о Петру, сестро, рікам не замерзати,
Калит у лузі об Родзві -- не процвітати,
А об Василю -- ягод незрожати,
И жовтому піску на камені не схожати,
Хрещатим барвінком камень устілати....
До так-то мені, сестро, у вашему домі гостем не бувати....
И снова играл бандурист без пения довольно продолжительно. В думе ясно выражались суровость и гнет отца, покорность жены его, которая не отвечает сыну из боязни, и грусть сестер, безмолвно снаряжающих брата в путь. Только юность, забыв все, дает волю своему чувству... Если бы не было тут повторений, если бы рассказ развивался далее, я был бы не удовлетворен. Мне не хотелось перейти к другим чувствам, другим впечатлениям. Эти повторения удерживали внимание на главном предмете и давали время вполне углубиться в сцену расставанья. Бандурист был переполнен чувством; он прервал пение, продолжая играть в тех же мотивах и под тем же впечатлением. Эти то переливающиеся, то прерываемые звуки металлических струн сильно действовали на сердце, мысль глубже вникала в душу, и живая картина носилась перед глазами.
Остап продолжал играть... и запел:
Ой то добре, братику, знати у себе мати,
И в чужш стороні у дорогих кармазинів похождати.
То будути тобі добрі люди знати,
Будути в тебе куми и побратими...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А як пришибе, тобі, братику, на чужій стороні
Злая година,
Лихая хуртовина,
Тоді одречетця од тебе усяка названа родина...
Тут Остап заиграл проворно и чуть не рвал струны.
...И куми и побратими,
И товариш вірненький...
Начав несколько тихо, он играл уже громче и громче и запел:
Як то трудно рибі на суходолі
Звіру, птиці без поля и без діброви,
Да так то трудно на чужій стороні пробувати
Без роду и без сердешноі родини...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Як то трудно из сироі землі білий камень изняти,
То так то тяжко -- важко у чужій стороні
Без роду, без сердешноі родиноньки помірати...
Тут Остап забылся и играл долго, долго... Быть может, он вспомнил собственную жизнь, вспомнил, как его выгнал зять, вместе с его же дочерью, из его же хаты и как придется ему умирать на чужой земле, без сердешноі родиноньки. Он играл грустно, разрывал мне душу на части. Наконец запел припев, обыкновенно заканчивающий думы:
...Услиши, господи, у просьбах и в молитвах:
Люду царьскому*
И народу християнскому,
И усім головам слухащим -
На многі літа,
До конця віка.
На многі літа,
До конця віка...
{* В старину пели:
Люду гетьманскому
Народу християнскому.
Но с переменой правления, народ заменил это, для него уже отжившее выражение, близким и понятным.}
Женщина, которая все время стояла у окна, по окончании пения отошла к двери и плакала. На несколько минут наступило в хате молчание; только было слышно ее всхлипывание. Поговорив со мной немного, Остап снова запел в лад с ощущениями, вызванными прежней думой: {Строки, отмеченные звездочкой повторяются дважды. -- Примеч. ред.}
Ой горе, горе на сім світи жити.
Боронь, боже, смерти, будеть бог судити*
Як чоловік здоров, до усяк его кохае,
А при лихій годині, его й рід цурае.*
Що при добрій годині -- куми й побратими,
А при лихій години-нема й родини.*
А мати старая з жалю вмирала...
Діти-ж Moi, діти, я вас годувала.*
А як то трудно а камень жувати,
А еще гірше дітей годувати. *
А діти на тее -- ніт -- ні мало не дбають,
Да где гірше отця и матку словами огорчають.*
Колиб то ми мали в небі пробувати,
Було-б же нам отця й матки да й не огорчати.*
Колиб же могли ми в небі пробувати,
Було б же нам отця и матки да й не огорчати,
Коли б же могли ми в небі проживати,
Було-б же нам отця й матки да й не зневажати.*
Кого-ж то бог любить, того й награждав,
А за отця й матку син божий карае... *
Ой Ісусе мій, Ісусе крижований.
Утішай и помилуй народ православний.
Ой Ісусе мій, Ісусе Назарейский
Утішай и помилуй увесь мир християнский. ...
Поиграв еще немного, Остап остановился, опустил руки, вздохнул и сказал: "Честь богу и хвала!.. Ця пісенька до ліри славна. Боронь, боже, яка гарнаа".
-- Остапе, давно вже, під Полтавою, дід співав мені на сей глас пісню про смерть. Вона починалась так:
Ой вже смерть до воріт приходить
-- Ой не хочетця вмерать мені:
Діти моі, допросіте вы іі,
Що мене младого не взяла собі...
-- Чув ты сю пісню?
-- Ні, не знаю... ні, не чув.
-- Жаль, а гарна пісня. Дід мені спивав, співав та й заплакав!..
Остап захохотал.
-- Що ж він заплакав, а не заплакали люди?.. Ха! ха! ха!
-- Чи давно вже ти осліп, Остапе?
-- Мені було год чотирі, -- коли б я осліп більшим, тодь б и знав, що таке солнце та огонь; та й яке воно -- красно або жовте; а то я нічого не знаю. Це бачте, мені рассказують отець та мати, що так було (літ десять як вмер отец, а мати пятнадцать -- я их й поховах у Калюжицях)... Обучавсь я в Лохвицахуізді, у старика, грати и співати, да й він вже вмер. У мене е дочка, -- а там же у Калюжицях. Я до еі зятя -- приймака приняв, та він став мене зневажать, худими словами називать; та, напослідок, и сказав дочці, щоб вона мені не давала й істи, и що коли вона буде йти до батька, то він ій голову одрубае. Так я жалувавсь Дмитрию Ивановичу, да... бог ім судья... покинув ій, дай пішов блудить, та сюди й зашов жити. Дай, господи, щастя панам, що милують... Як би я був работящий, то зять би мене уважав...
-- Що ж ты, николи не бачиш ні зятя, ні доцки?
-- Ні.
И он заиграл:
Котилися вози с гори,
На долині стали,
Любилися, кохалися,
Да вже й перестали...
Потом перестал играть и сидел сложа руки.
-- Остапе, чи було б лучче, коли б ти був видющий? Мені здаетця, що так лучче. Тепер ти вільний, а тоді заробляв би гроши панам, або ходив би що -- дня на панщину, -- сказал я.
-- Вам здаетця, що наша життя лучча... ні... наша життя темних людей погана; дорожше очей нема світі ничого... Куди пройти треба, то найми, проси, щоб провели, куди треба. Ухати холодно! -- другі що бачат, вони підут в ліс, нарубають; та й топлять; а мені не можно так: тягайся по світу в метіль, в мороз, зароби гроші, та найми наймита, щоб дров нарубав да привіз, та затопів печ -- як у пана; а там знову роби, щоб топить. Хозяін, бачте, наймав грати на весілля, -- я им поставив на 20 копіек горілки, а вони пропили ще й мою гречку.
-- Аде твій поводир, Остапе?
-- Та він тепер упився, та лежить як мертвый.
-- Як!., він же ще маленький.
-- Воно не дуже мале; це той вже поводир, що ви знаете; той утік; вин лінивий, Нічого не хоче робить; ні грать, ні співать; звіесно діло, -- я його вдарив, для його ж пользи, а вин и втик до батька та до матері; вони его балують. Гарна мазана паляница, а не дитина.
Остап, желая подтвердить свои слова и сильнее убедить меня, сказал:
-- Усе так було, як кажу. Коли я брешу, то бачте -- я не бачу, то колиб ще я й опімнів! от що!..
-- Треба тобі навчать другого хлопця...
-- А якже! Треба их навчать. Усе вони куском хліба разживутця. Я, слава богу, хочь погано, та граю на бандурці, а як не вмів бы, то пропав; хочь візьми та в воду и лізь. Воно добре що дають научать с молодства, от я -- що почую разів зо два, то вже й заспіваю. Пісня хороша, як глас хороший як поки я був молодшим, то був у мене глас -так-так! А теперь не то -- літа проходят, не так співаю, зубів нема.
Его сожительница, стоя у дверей, расхваливала поведение своего Остапа; она, между прочим, говорила: оту мене в хаті двое синів сліпих, да як він стане молитьця у вечері за людей, що ему дають милостину, -- то як почне молитьця та поминать, так моі діти плачуть, и я плачу... А люди ремствують! {Смеются.}
Остап сидел сильно задумавшись, перебирая на бандуре песню за песней. Суровое его лицо выражало много мысли. И вот он запел стиха. Входя все более и более в смысл песни, с каждым стихом он воодушевлялся и спел превосходно мою всегда любимую песню, которую я только от него и слышал -- "Нема в світі правди". Те стихи, которые Остап повторял, я отмечаю {Звездочкой.-- Примеч. ред.}; там, где он прерывал пенье и только играл, я ставлю точки {Песня эта не была известна публике и только мое дружеское отношение к Остапу ознакомило нас с нею. Она была мною сообщена П. А. Кулишу и помещена им во II томе "Записок о южной Руси".}.
Нема в світі правдиі правди не зійскати!
Уже тепер правда стала в неправді жити.
Уже тепер правда у пашв в темниць
А щира неправда с панами в світлиці. *
Уже тепер правда у пашв у порога!
А шира неправда -- сидит конец стола.
Уже тепер правда у панів під ногамиі
А щира неправда сидит из панами.
Уже тепер правду ногами топтають!
А щиру неправду медом -- вином наповають.
Уже тепер правда у панів у долі.
А щира неправда в добрш воль,
(У неі гроші е, так ei и воля, -- объяснил Остап).
Уже тепер правда, правда умирае!...
А щира неправда весь світ пожирае!...
Уже тепер правда, правда вже померла!...
А щира неправда -- увесь світ пожерла!... *
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нема в світі правдиі правди не зійскати! ...
Тільки в світі правди -- як отець, рідная мати. *
Були колись дітки, -- стали сирітки,
Не мают вони помічі собі ні відки.
Плачуть вони, плачуть не можуть пробути,
Своеі рідноі маті не можуть забути.
Деж то іі взяти? Іі увидіти?...
Іі ні купити, а ні заслужити!
Весь світ исходити -- правди не зайщити!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ой орлице -- мати!... Деж нам тебе взяти?...
Тебе ні купити, а ні заслужити,
Весь світ исходити -- правди не зайщитиі!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хотя-б то ми мали ангельскіи крили,
То ми-б полетіли, тебе увиділи!
Бо вже конець віку уже приближився...
Хоч рідного брата тепер стережися. *
Из ним в Суду стати, правди не зійськати!..
Тільки сріблом, златом пашв насищати. *
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Которий-би мог чоловік а ще правду сполняти,
До дасть ему господь з небесов що день благодати.
Бо сам господь святий -- правда, соміря неправду,
Сокрушить гординю, вознесеть святиню,
Отнині до віку, отниві до віку.
Остап и сам любил эту песню; пропев ее, он говорил: "Як у ярмарку станешь іі співать, то пани й одойдуть... вони іі не люблять!... Тепер більш брехнею живуть!... тепер же воно и правда е!.. Бачте, мене побили титар {Церковный староста.} та кучер... да панам набрехали и мене ж зробили виноватим... Буде бог судити... Об цій правде як ходит по селу та заспіваеш, то много людей плачуть. Тепер так стало, що брат брата ненавидит... Усе хоче, щоб ему було, а тому не було... Ти, каже, молотиш, ти каже, бачиш {Остап для молотьбы нанимал наймита, как пан, по его выражению; но дело работника, кроме молотьбы, состояло еще и в том, чтобы подкладывать снопы под цеп Остапа, который тоже молотил. Вследствие этого и был на селе слух, будто бы Остап -- зрячий. А молотил он ловко.}. Ах боже мій, боже мій...
Тут Остап засмеялся и заиграл на бандуре... Кончил и громко вздохнул: ох!
Затем песни, уже не божественные, стройно, мягко лились у него с бандуры, а голова его все еще была серьезна и задумчива; но вдруг он быстро провел рукой по струнам и на секунду остановился. Снова машинально заиграл, играл долго; лицо его стало проясняться; он улыбнулся, бросил игру и вздохнул.
Я ему начал читать "Украіну" П. А. Кулиша. Остап обрадовался, услыхав, что основатель Запорожской Сечи был тоже Остап. Очень ему нравились походы казацкие, нравилось то, что шли на войну по своей воле. Когда я кончил чтение, Остап вздохнул и сказал:
-- Добре було! Чому тепер нема.
Далее я ему прочел думу про смерть казака-бандуриста, где так картинно изображена смерть кобзаря в степи после сражения, и прощание его с своей бандурой. Остап заплакал, ощупал бандуру и сказал: "Коли б не розбилась!... Кого иноді развеселит, кого засмутиш... Хоть жинка: пішла и нема ii! A бандуру візьмеш під полу: куди ні підеш, так бандура даст гроші... Якже и нежалко?... Кому ти достанесся?...
И снова заиграл бандурист тогда любимую мною песню:
Скажи, скажи, сердце, правду
-- Нехай же я буду знати!
Чи з великою мені радостю
Та до тебе прибувати...
Далее Остап только играл.
Когда стемнело и начал выплывать красноватый месяц, я оставил будынок Григ. Пав. Галагана и всех добрых знакомых; народ, еще хмельной после праздника, бродил партиями и пел; я сел в экипаж и отправился в Линовицу, куда влекло меня сердце.
Дороги, проторенные селянами, нас не сбивали с пути, и мы ехали по степи -- как с компасом. Вот и знакомая крутая гора, по которой я прошелся пешком, и вербовая аллея по гати. Веяло свежестью утра; свет месяца слился с светом начинающегося дня; настали утренние сумерки. Я подъезжал к казацкому хутору. Крыши хат, верхушки садов и лесов окрасились восходящим солнцем; запели петухи, зарумянилось небо. Люди еще спали. Я прошел под навес коморы и на мешках заснул крепким сном.
Свободное копирование
