Сильно беспокоила меня судьба Федотова, и я часто вспоминал о нем в деревне. По возвращении своем в Петербург я узнал, что после долгих поисков Федотова нашли в Царском селе, где он бродил по разным местам города, делал без толку покупки и разбрасывал деньги.
Между прочим он заказал себе гроб и примерял его, ложась в него. Наконец он был взят и отдан в частную больницу доктора Штейна.
Я отправился к конференц-секретарю Академии Григоровичу, принимавшему всегда в Федотове сердечное участие, и узнал, что деньги в больницу платит за него наследник {Александр II в то время был еще наследником.}. Но Григорович не мог сказать мне, в каком положении больной, т. е. в тихом ли помешательстве или в буйном состоянии, так как, кроме денщика Коршунова, никто из Академии и знакомых у него не был. К Федотову приезжала сестра его, но свидание это сильно взволновало его, он наговорил ей много всякого вздору и просил ее больше не бывать у него. Затем он сам отслужил по себе панихиду в своей конуре.
Я условился с Александром Егоровичем Бейдеманом (или Сашей, как мы все, близкие товарищи, называли его) навестить Федотова после вечерних академических классов.
Выйдя из классов раньше обыкновенного, мы взяли извозчика и в темную осеннюю погоду отправились в больницу. Дорогой мы купили, в виде гостинца бедному Павлу Андреевичу, три десятка яблок, которые он в то время любил.
Под мелким дождем, при тусклом и редком освещении фонарей, разговаривая о Федотове, подъехали мы к больнице, из ворот которой выезжала похоронная процессия. Прижавшись к стене, чтобы дать пройти процессии, я спросил у стоявших подле нас служащих: кого хоронят? и получили от одного из них ответ, что хоронят Н. Н., приятеля Федотова. К этому мой собеседник добавил, что Федотов тоже плох, что смерть и расследование о смерти товарища его должно доказать ужасное положение несчастных, находящихся в этой больнице.
Факельщики с огнем и дроги с гробом удалились за ворота; ворота закрылись, мы увидели денщика Коршунова, которому мы дали знать о нашем прибытии и который ждал нас. Мы пошли за ним следом по темному и грязному дворику. Вдруг, чуть не из-под ног, в полном мраке раздался страшный крик. Звук голоса несколько напоминал звук голоса Федотова, но был какой-то потрясающий, страшный. Мы остановились и спросили Коршунова: что это такое?!
-- Это Павел Андреевич! Да, так-то все кричит, сердится, что замучили его приятеля.
-- Но где же он?
-- Тут, тут, подле! вот сейчас в сенях, под лестницей... Подождите, принесу огонь и ключ.
Мы стояли в темных сенях, без огня, у раскрытой на двор двери; капли осеннего мелкого дождя стекали над дверями сеней. В ушах наших раздавался все тот же дикий страшный крик. Коршунов ушел по лестнице вверх, скоро опять появился и стал спускаться по едва освещенной лестнице, делая нам знаки, чтобы мы не шевелились. Он держал в руках подсвечник с незажженной свечой и спички. Подойдя к нам, он шепнул:
-- Подождите немного здесь, я попробую войти к нему, и, когда позову, идите за мной -- взгляните на бедного Павла Андреевича. Таков ли он был прежде, мой голубчик!..
Замок в дверях щелкнул, Коршунов заглянул вперед и сделал нам знак войти. Мы вошли в чулан под лестницу: тут в углу сверкнули два глаза, как у кота, и мы увидели темный клубок, издававший несмолкаемый, раздирающий крик и громкую, быстро сыпавшуюся площадную брань.
-- Ничего, идите, не бойтесь, стойте тут, он теперь ничего не помнит! -- заявил нам Коршунов, зажег свечу и вошел. Круг света едва обозначился, и из темного угла, как резиновый мяч, мигом очутилась перед нами человеческая фигура с пеною у рта, в больничном халате со связанными и одетыми в кожаные мешки руками, затянутыми ремнями и притянутыми к спине плечами. Ноги были босы, тесемки нижнего белья волочились по полу, бритая голова, страшные глаза и безумный свирепый взгляд. Узнать Федотова было нельзя. Это был человек не человек, зверь не зверь, а хуже зверя!
Не дай бог дойти до этого! безотраднее, ужаснее и унизительнее для человека -- нет ничего! Это образ и подобие божие, обратившееся в зверя! Что может быть ужаснее!.. Был я тогда молод, силен, не знал устали физической; был одушевлен стремлением идти к той же цели, к которой шел Федотов. Еще никакие душевные потрясения меня не коснулись; не понимал я и не знал, что такое нервы; думал, что все это вздор и вдруг!.. в момент моего посещения бедного Федотова, которого я уважал, считал несокрушимым и который был для меня примером -- я почувствовал, как все потрясено в моем организме. Неприятная дрожь пробежала по телу. "А!.. это должно быть нервы!.." -- подумал я и с тех пор поверил, что они есть, и их чувствую.
Крик Федотова стал стихать; но еще продолжал урчать, как хищный зверь, пересыпая брань урчаньем. Пена перестала идти изо рта: он близко подошел ко мне и стал всматриваться; лицо его мало помалу приняло человеческий образ, сделалось осмысленным и похожим на лицо прежнего Федотова. Он начал логично говорить, жаловаться на положение заключенных больных. В голосе слышалось негодование. Я невольно вспомнил фокусников, которые держат в руках шарик, трут его ладонями и шарик исчезает; вы видите пустые ладони; и вдруг опять является шарик. Так исчезло перед нами лицо несчастного, разъяренного, бешеного существа и появился Федотов. Конечно, он был не тот, каким был в здоровом состоянии; но мы его узнали; дорогие черты воскресли. У нас явилась надежда, что он не потерян для искусства и своих друзей. Но мне все-таки не верилось, чтобы он действительно сознавал, с кем говорит.
-- Узнаете ли вы меня, Павел Андреевич, -- спросил я, -- мы так давно с вами не видались?
-- Как же, милый мой, тебя-то не узнать!
-- Спросите, спросите его, кто вы? -- шепчет мне Коршунов, -может, и узнает.
-- Кто же я и кто это со мной?
-- Это милый мой Саша {Так звал А. Е. Бейдемана Федотов.}, а ты -- Иоанн Богослов {Федотов в шутку звал меня так по моим русым волосам.}... Ах, голубчики вы мои, как хорошо вы сделали, что меня навестили!..
Я вынул носовой платок свой, утер ему рот и лицо, еще покрытое пеной, и горячо, один за другим, мы оба с ним расцеловались. Коршунов прослезился. Федотов опять начал жаловаться на дурное с ним обращение {Его били в пять кнутов пять человек, чтобы усмирить. Такая была варварская метода лечения в те трудно забываемые времена.}, просил меня обо всем сказать отцу моему, чтобы он похлопотал о переводе его из больницы.
-- Павел Андреевич, они вам гостинца привезли, яблочки, -- сказал Коршунов.
Бейдеман начал подносить ко рту Федотова одно яблоко за другим, и он с жадностью ел их и съел два десятка. Как шарик в руках фокусника, начал опять исчезать Федотов. Здравые суждения мешались с поэтической фантазией; он бредил вроде, например, того, что река Нил и его дельта образовались из воды, стекавшей от мокрых лохмотьев шедшего через море нищего. При этом Федотов чертил босой ногой Нил и дельту по мягкому полу, набитому соломой и покрытому толстой клеенкой, попадая пальцем ноги в дырья клеенки. Молодой, потрясенный, мозг мой под впечатлением речи Федотова, старался уловить смысл его слов; сердце мое рвалось к нему, но иллюзия скоро исчезла.
-- Подождите, сейчас, сейчас... надо напиться, -- торопливо проговорил Федотов.
Губы его вытянулись, он подошел к стене, также набитой соломой и обтянутой черной клеенкой, где местами виднелись его чертежи и процарапанное им изображение креста, перед которым он иногда пел заупокойную молитву. Кругом всех стен, на высоте его головы, был протертый след, оставленный им или прежними обитателями чулана. В углу было окошечко с железною решеткой без стекла, без ставни. Федотов уперся лбом в стену, и его фигура с вытянутыми губами представляла нечто нечеловеческое. Он начал губами втягивать в себя воздух, рычал как зверь и терся лбом кругом стен, быстро двигаясь.
-- Ну, опять началось! оставаться опасно! -- проговорил Коршунов, -- бывает и так, что начинает драться, ремни рвет, удержать не могут! надо скорее уходить...
В эту минуту Федотов подошел к окошечку и начал грызть решетку, громко скрипя зубами. Мы поспешно удалились вместе с Коршуновым; быстро задвинута была запором дверь и заперта; свеча потушена. Мы трое притаились, стоя в темных сырых сенях, пол которых был на одном уровне с полом дощатого под лестницей чулана и двором. Федотов продолжал рычать и грызть решетку впотьмах. Мы притаились, все стихло.
-- Коршунов! Коршунов! где ты?
-- Здесь, Павел Андреевич, надо идти, зовут наверх.
-- Врешь, где Левушка, где Саша?..
-- Они уехали.
-- Врешь, вон они! вижу! обманываешь! отвори дверь!
-- Я не могу, Павел Андреевич, надо идти.
-- Скарёжу! скарёжу!.. сейчас отвори!..
И несчастный опять начал грызть решетку и стучать в дверь, призывая нас. Видеть нас он не мог. Мы стояли за дверью в совершенном мраке, близ выхода.
С болью в сердце, потрясенными нервами и с каким-то странным ощущением в мозгу удалились мы тем же путем, каким пришли. Ворота за нами заперли, дождь моросил, кругом не видно было ни одной живой души. Извозчичья гитара ждала нас. Не имея силы сказать что-либо друг другу, мы сели и отправились в мрак пустыря, который был близ Таврического сада, за которым находилась больница.
Не долго ехали мы молча; не было возможности сидеть после такого потрясения; не доставало воздуха, организм требовал движения. Мы встали и пошли. Извозчик потащился за нами.
На окраинах города тогда еще не было таких тротуаров, какие существовали в центральных улицах города; их заменяли деревянные настилки, гнувшиеся и плясавшие под ногами; домики были маленькие, ветхие и нередко основание их было ниже мостков; мостки нередко прерывались ступенями у ворот некоторых домов или при входе в мелочные, кое-где попадавшиеся, лавочки. Мы начали перебрасываться словами и вдруг, не заметив, что у меня под ногами, я упал, влетев прямо в дверь гробового мастера и растянулся. Гробы стояли вдоль стен. Я тотчас же поднялся на ноги и продолжал идти; но эта случайность, ничтожная сама по себе и естественная в такой глуши, в потемках и на скользких неровных досках произвела на меня неприятное впечатление. Мы опять сели на нашего извозчика и отправились в дальний путь -- на Васильевский остров, где оба жили тогда: я на 2-й, а Саша на 13-й линии. Переехав мост через Большую Неву, мы добрались до Большого проспекта, но дальше ехать было невозможно.
-- Встанем, Саша, недалеко, отпустим извозчика, пройдемся, -предложил я.
Мы шли молча по левой стороне улицы. Ночь, пустота, никого не видно; едва светило несколько масляных фонарей с фитилями. Какое-то уныние охватило все мое существо; в ушах раздавался голос сумасшедшего Федотова; я закричал и перебежал на другую сторону улицы. Бейдеман бросился за мной.
-- Что с тобой, Лева?
-- Ах, как это глупо! сам не знаю что... Но мне сделалось страшно, и я побежал невольно...
Кончилось тем, что мы, провожая друг друга, ходили молча со 2-й линии на 13-ю и обратно, и уже поздно ночью разошлись по домам. Но я не мог спать и до рассвета слышал ужасный крик Федотова, который преследовал меня весь следующий день. Проведя еще одну беспокойную ночь, я отправился утром, в назначенный час, в больницу Марии Магдалины {Отец мой был попечителем больницы св. Марии Магдалины.} к старшему доктору Канцлеру.
Выслушав мое объяснение, Канцлер прописал капли, велел обливать голову водой и обтирать тело; советовал гулять как можно больше и не думать о Федотове. Последнее было выше моих сил.
Не советую никому видеть близких ему людей в подобном положении. Такое свидание опасно: сумасшествие действует заразительно на впечатлительных людей.
Свободное копирование
