Егор Перетц. Дневник - 142

29 января

 Не найдя нашего опровержения в сегодняшнем номере "Правительственного вестника", я думал, что, может быть, оно будет напечатано завтра; вдруг, часов около 2-х, получаю я официальное извещение от графа Игнатьева о том, что опровержение не может быть напечатано по многим причинам: во-первых, текст его, приложенный к моему сообщению, хотя и написанный мною собственноручно, не подписан мною; во-вторых, в тексте этом есть различные пробелы, даже неточности, так, например, не указан номер "Нового времени", в котором заметка была напечатана, а Катков назван редактором "Московских ведомостей", тогда как, с разрешения его, министра внутренних дел, он освобожден от этого звания.

 С письмом этим я немедленно поехал к великому князю. Его высочество был поражен им очень неприятно; тем не менее он сказал, что, делать нечего, надобно исправить неточности, указываемые Игнатьевым. Я отвечал, что, конечно, поступлю так, как угодно будет его высочеству, но что, по моему мнению, едва ли следует уступать Игнатьеву, потому собственно, что выражения его -- чистая придирка, не имеющая смысла.

 "Согласен с вами,-- сказал великий князь,-- но ссориться с Игнатьевым очень неприятно; он пользуется чрезвычайным доверием у государя. Это чуть не Аракчеев". Тогда я заметил, что, строго говоря, мы даже не вправе изменять текста, утвержденного Его Величеством,-- сам же Игнатьев будет обвинять нас в свое время, а представлять вновь редакцию, из-за таких мелочей, на усмотрение государя было бы чрезвычайно неудобно.

 Великий князь нашел мои замечания правильными и, подумав немного, сказал: "Сделайте одолжение, съездите сами к Игнатьеву и переговорите с ним; может быть, вы его убедите. Знаю, что поездка эта вам будет неприятна, но, для избежания новых дрязг, не откажите мне в этой услуге".

 Делать было нечего, я поехал. Игнатьев принял меня сухо, более чем официально.

 "Ваше превосходительство, вероятно, желаете объясниться со мной насчет сегодняшнего моего письма",-- сказал он.

 Я отвечал, что действительно так. Затем я прибавил, что так как высочайшее повеление о напечатании опровержения было испрошено его высочеством председателем Государственного совета, то я счел долгом представить великому князю о затруднениях, встречаемых графом. Его высочество поручил мне объясниться с ним.

 "К сожалению, ничего нового я не могу вам сказать. Как я писал вам, опровержение в нынешнем его виде не может быть напечатано: в нем не указан номер "Нового времени", затем Катков назван редактором "Московских ведомостей", тогда как на прошлой неделе он освобожден мною от редакции; наконец, текст опровержения никем не подписан, и я не имею уверенности, что это тот самый текст, который одобрен Его Величеством".

 Меня коробило, но я сдерживался. Когда Игнатьев кончил, я сказал довольно спокойным тоном, что мне неизвестно, чтобы существовало правило об указании номера повременного издания, статья которого опровергается, и мы постоянно читаем в "Правительственном вестнике" опровержения без подобного указания. С какой же стати требовать его в настоящем случае? Далее, если Катков и освобожден от редакторства, то это никому не известно, так как об этом публиковано не было, между тем газетная заметка, против которой мы возражаем, говорила о Каткове вовсе не как о газетном человеке, а именно как о даровитом редакторе одного из наиболее распространенных изданий. Наконец, если текст высочайше одобренной редакции мною и не подписан, то едва ли нужно это, потому что и редакция, и письмо, при котором она была сообщена, писаны мною собственноручно, и не может быть никакого сомнения в том, что это та самая редакция, о которой говорится в письме.

 "Нет, извините меня,-- сказал Игнатьев,-- сомнение очень возможно. Одно приложение всегда может быть заменено другим, и коль скоро оно не подписано, нельзя знать, которое настоящее".

 "Извините меня, граф,-- сказал я взволнованно,-- мне кажется, что подобные предположения недостойны порядочных людей".

 "О порядочности тут нет и речи. Вопрос идет исключительно о деловом вопросе, а в вопросах этого рода нужно быть осмотрительным. Ну, что, если я напечатаю ваше опровержение, а вы вдруг потом от него откажетесь?.."

 Меня это взорвало. Я вскочил с своего кресла и, направляясь к двери, произнес:

 "После этого мне трудно продолжать объяснения, для которых я приехал. Скажу только одно: я не имею привычки лгать и отрекаться от своих слов".

 Игнатьев тоже встал и, быстро подойдя ко мне, взял меня за руку. "Какой же вы горячий,-- сказал он.-- Я вовсе не имел намерения вас обидеть. Пожалуйста, не сердитесь и поговоримте спокойно".

 Как ни было мне это неприятно, но я вернулся к своему месту. "Будемте говорить совершенно откровенно,-- продолжал Игнатьев.-- Вы желаете моего содействия в настоящем вопросе, а между тем вы сами на каждом шагу делаете мне неприятности. Вы постоянно противодействуете мне в Государственном совете. Это говорят мне с разных сторон, и в этом я сам убедился. Вы нам,-- т. е. мне и моим друзьям,-- во всем помеха".

 "Слишком много для меня чести. Я вовсе не имею такого значения. Но позвольте спросить вас, граф, в чем же проявляется мое противодействие? Я просто исполняю свои обязанности. Если некоторые из моих действий и были вам неприятны, то вы сами вызывали их нарушением прав Государственного совета, которые я должен отстаивать. Напротив того, в некоторых других случаях я помогал вам. Вспомните, например, дело о понижении выкупных платежей; вспомните столь недавнее назначение Галагана, за которое вы тогда так меня благодарили...".

 "Все это прекрасно,-- прервал Игнатьев.-- А назначение Шувалова в департамент законов? Разве вы не знаете, что с Шуваловым мы искони политические враги. Наши взгляды и убеждения совершенно различны, и никакого примирения между нами быть не может. И вдруг вы сажаете его в департамент законов, где рассматривается большая часть моих представлений. Понятно, что они часто проваливаются".

 "Извините меня, некоторые представления ваши не проходят в Государственном совете вовсе не потому, что в департаменте законов заседает граф Шувалов. Очень часто они бывают составлены наскоро и недостаточно разработаны. Решает дела не один Шувалов, а целая коллегия, на которую он не имеет, да и не может иметь подавляющего влияния. В департаменте законов сидят люди знающие и самостоятельные... К тому же не я назначал Шувалова. Назначал его государь император по докладу великого князя. Правда, что великому князю доложил я о желании графа Петра Андреевича быть членом департамента законов. Но мог ли я не сделать этого? Согласитесь, что граф Шувалов прежде всего умный человек, затем он имеет некоторую опытность, так как долгое время был в центре дел. Теперь он сидел, сложа руки, и желал работать. Неужели же мы так богаты людьми, чтобы пренебрегать подобными силами? Вы жалуетесь, граф, что представления ваши часто не проходят; а между тем вы сами редко ездите в Совет и посылаете вместо себя своего товарища Готовцева, который, между нами будь сказано, часто не знает дел. Если вы придаете значение какому-либо представлению, то приезжайте сами..."

 "Не ездил и не буду ездить... скажу вам более,-- я не буду даже вносить представления в Государственный совет, а буду вносить их в Комитет министров. Вы скажете, что это незаконно... Может быть. А все-таки, в случае надобности, можно прибегать к Комитету, испрашивая утверждения временных только правил..." И Игнатьев расхохотался.

 "В этом я препятствовать вам не могу. Это ваше дело, граф. Скажу только, что Бог весть еще, будет ли Комитет утверждать все ваши временные правила... Но, как мне кажется,-- сказал я, вставая,-- мы несколько уклонились от предмета, для которого я приехал. Сколько я мог понять, вы признаете необходимым, чтобы текст опровержения о Каткове был подписан мною. Как это ни странно для меня, но я готов исполнить ваше желание. Не позднее, как через час, много через два, вы получите другой экземпляр текста, подписанный мною и с означением на том же листе, что текст этот удостоился высочайшего утверждения. Прежний же экземпляр вы благоволите мне возвратить".

 "Возвращу непременно,-- сказал Игнатьев.-- За присылку же подписанного текста буду очень вам благодарен. Мне нужен документ... не для себя, а для Гатчины... Вы Гатчины не знаете: сегодня там так, а завтра иначе... Когда опровержение будет напечатано, Катков озлится, прискачет сюда, начнет жаловаться всюду, начиная с Победоносцева, а пожалуй пробьется и к самому государю... Тогда спросят меня, а я спокоен,-- у меня до-ку-мен-тец". И Игнатьев опять расхохотался.

 Я не отвечал ничего; только поклонился, желая уезжать.

 "Да куда же вы торопитесь, милейший Егор Абрамович,-- сказал Игнатьев, удерживая меня.-- Посидите еще минутку. Мне нужно побеседовать с вами... Скажите на милость, что вам в этом Каткове? Ну, какой он член Государственного совета?.. Он -- мальчик, и больше ничего. Велика важность, что газеты пишут о его назначении. Можно ли верить газетам, и кто им верит? Скажите, пожалуйста, отчего вы так привязались к этому Каткову? Ведь не о нем одном говорили, что он назначается в Государственный совет. Говорили об Островском, брате моего приятеля, о Тургеневе".

 "На это я отвечу вам охотно, граф. Между Катковым и другими двумя названными вами лицами -- огромная разница: об них писали, что они назначаются членами Государственного совета, а о Каткове было сказано, что ему предложено было это звание и что он от него отказался. Это последнее обстоятельство оскорбительно для Государственного совета и для его членов. Вот почему мы и настаиваем на опровержении".

 "Теперь я понимаю,-- сказал Игнатьев.-- Вы совершенно правы. Опровержение необходимо, и оно будет напечатано в завтрашнем же номере "Правительственного вестника". Положитесь на меня. Только, пожалуйста, пришлите мне другой экземпляр текста, за вашею подписью. Мне нужен документец..."

 И опять хохот.

 От Игнатьева я поехал в государственную канцелярию и, отправив к нему желаемую им бумагу, явился к великому князю. После свидания с Игнатьевым я был так расстроен, что едва был в силах рассказать его высочеству последовательно и подробно весь наш разговор. Когда я кончил, со мной сделался от волнения нервный припадок. Великий князь испугался, уговорил меня лечь на диван, побежал к великой княгине, принес от нее воды с fleur d'orange[1] и всячески успокаивал меня, убеждая не принимать к сердцу всех этих дрязг.

 Оправившись, я доложил великому князю, что далеко не уверен в том, что завтра опровержение будет напечатано.

 "Не может быть,-- сказал его высочество.-- Это было бы просто подло. Ведь он же сам признал наше опровержение необходимым и обещал вам напечатать его".

 "Действительно так. Но ведь у графа Игнатьева приемы своеобразные".

 "Ну, если в завтрашнем номере опровержения не будет, я тотчас же поеду в Гатчину и расскажу все государю".

 Я откланялся и уехал домой.