Autoren

1472
 

Aufzeichnungen

201769
Registrierung Passwort vergessen?
Memuarist » Members » Ivan_Gorbunov » Воспоминания - 15

Воспоминания - 15

10.07.1854
Москва, Московская, Россия

      Бывали и такие дома, которые 'для сатирического ума' представляли обильный материал для наблюдения. Нарисую один.

      Был богатый купец X. Большой дом у него был в одном из московских захолустий, старинный, барский, с колоннами, принадлежавший в конце прошлого столетия какому-то генерал-аншефу. Жил он по старым отеческим преданиям и капитал имел 'темный', то есть никто не мог дать приблизительное предположение, какой у него капитал.

      'Несчитанный, говорили, весь в сериях. И сам он, пожалуй, своего капиталу не знает'.

      Помещался он с сыном внизу, а бесчисленный женский пол ютился в верхнем этаже окнами в огромный заросший сад. Никто из обывателей живущего там женского люда не видал. Изредка отворятся вечно запертые ворота, вывезет толстый жеребец крытую пролетку, в кузов которой, как в узкий корсет, втиснуто необыкновенно толстое, почти бесформенное существо в черном платье, с покрытою черным платком головой. И если бы не виднеющийся из-под платка кусочек носа и часть отвислого подбородка, можно было подумать, что вывезли какую-нибудь кладь. Это выехала сама по направлению к Рогожскому кладбищу. Сам старик никогда свою единственную лошадь не беспокоил: ходил пешком или приискивал такого рваного извозчика, на которого садятся только из крайней необходимости. Сын известен был в околотке как сын богатейшего купца. Он нигде не учился, ничего не делал, подавливал иногда в окрестных садах синиц и чижей да удил в Яузе рыбу. Вздумал было раз прочесть 'Юрия Милославского',[1] - семинарист один, товарищ по ловле синиц, посоветовал, - да при чтении очень сон одолевал, бросил: 'Опять же, коли бы все настоящее было, а то все выдумки'. По мере того как родитель приближался к оставлению 'мирского мятежа и временной сея жизни', кругозор Ивана Гавриловича расширился: уже к его услугам стоял у трактира лихач-извозчик, уже он сидел по вечерам 'под машиной' московского трактира, выслушивая мотив из 'Роберта',[2] 'Аскольдовой могилы',[3] 'Вот на пути село большое'[4] и других опер; уже он познал всю прелесть увеселительных притонов Дербеневки, Козихи и Доброй Слободки; уже он всем сердцем прилепился к цыганской пляске, к остроумию торбаниста, - одним словом, сделался вполне готовым по получении отцовского наследия мгновенно распуститься во всю ширь своей натуры. Сын он был почтительный и любил отца; его только беспокоила люстриновая сибирка[5] с крючками да стесняли сапоги бутылями, обстановка, костюм, без которого, по мнению родителя, нельзя было достигнуть пути в царство небесное. Но вот в одну ночь раздается в доме плач и рыдание: старик скончался; жития его было шестьдесят девять лет три месяца и одиннадцать дней. Тучный прах его заключили в огромную дубовую колоду 'ржевского дела', снесли на кладбище; нищую братию накормили и оделили деньгами. Шесть недель раздавались в доме заунывное женское пение и чтение псалтыря. Затем 'время плачу и рыданию преста': старухи удалились на два года в один из керженских скитов[6] и по возвращении оттуда не нашли в ломе того благочестия, в каком они его оставили; даже выветрился тот специфический запах - смесь ладана, воска, деревянного масла, - который составлял его необходимую принадлежность. В зале, где под гнусавое пение начетчиц вызывались из груди вздохи, обращенные к древнего письма иконе, и 'отбрасывались' по лестовке[7] земные поклоны, ставились по вечерам ломберные столы,[8] где пели демественные большие стихи[9] из праздников и триодей[10] 'драгия вещи со всяким благочинием', - раздавалась ухарская песня певца Бантышева:

Ах, шли наши ребята
Из Нова-города.

      Фимиам кадильный заменила 'злосмрадная и богоненавистная воня, еже от травы выспрь прозябающей и наречется тая трава табака'.

      Иван Гаврилович уже оставил, по его словам, 'невежество', то есть снял прежний костюм, хотя по его говору (оттеда, покеда) он совсем подходил к нему, - и оделся по-модному, завел коляску, позировать в которой учил его один из танцовщиков московского театра. С этим танцовщиком он никогда не разлучался. Кроме способности пить вино, какое угодно и в какое угодно время, быть готовым в 'отъезд' (так назывались загородные кутежи) в Царицыно, в Марьину рощу и т. п. по первому требованию, он знал несколько фраз по-французски, хотя не мог поддерживать разговор, но мог сказать несколько выражений с большой развязностью. Этого было совершенно достаточно, чтобы пригласить француженку выпить стакан шампанского. К француженкам Иван Гаврилович чувствовал большое влечение за их, как он выражался, 'нежность' и способность не мигнувши глазом осадить бутылку шампанского.

      - Мадам, поставлено! - обращался он к ней, указывая на стакан. - Алеша, переведи, чтобы кушала.

      - Madam, prenez,[11] - переводил танцовщик.

      - Ah, merci, monsieur![12] - отвечала француженка, выпивая стакан залпом.

      - Люблю! - восклицал Иван Гаврилович, поглаживая ее руку.

      - Que ce qu'il dit?[13] - быстро справлялась француженка.

      - J'aime,[14] - переводил танцовщик.

      - Et moi aussi![15] - весело подпрыгнув, воскликнула француженка.

      - Это насчет чего? - спрашивал Иван Гаврилович.

      Переводчик не понял фразы и отвечал:

      - Да уж хорошо! Помалкивай!

      - Может, деньгами хочет попользоваться? Так можно немножко... три синеньких, ежели...

      Когда же француженка начинала болтать, переводчик не терялся, а на вопрос Ивана Гавриловича: 'Насчет чего говорит?' - отвечал без запинки:

      - Шампанского еще просит.

      - Вели подавать! - разрешал Иван Гаврилович.

      Долго жил Иван Гаврилович в 'этом направлении': бессонные ночи, постоянные 'засидки' и 'отъезды' стали сокрушать его кованую натуру. Нечистая сила, так называемые чертики уже являлись ему в виде шмелей, жуков, раков; наконец в самый разгар Нижегородской ярмарки его в одном веселом притоне в Кунавине мгновенно обвил зеленый змий и обдержал его три дня.

      - Веришь ли ты, - рассказывал он после, - змий, вот как на паперти, на 'Страшном суде' нарисован, - зеленый братец ты мой!

      Не с того ли времени идет поговорка: 'Напиться до зеленого змия'?

      Зеленый змий сильно подействовал на Ивана Гавриловича. Он одумался, или, по его выражению, 'всем пренебрег', и, вспоминая минувшие дни, говорил:

      - Ежели перелить по бутылкам все, что я выпил, можно бы погребок открыть и торговать в нем года три.

      Старуха мать предлагала ему жениться и невесту нашла с 'большими деньгами', но Иван Гаврилович рассудил так:

      - Ежели, матушка, жениться мне из своего общества, так уж я с малых лет не на тот фасон себя определил; а ежели Матильду какую (Матильдами он называл женщин некупеческого круга) в наш дом пустить, так она порядков ваших не выдержит - уйдет. Лучше я поеду - посмотрю, как в чужих землях люди живут.

      И, прихвативши еврейчика - студента в качестве переводчика, уехал за границу. Был в Египте, воздымался на пирамиды, восходил на Везувий, был в Риме, 'кружился' (по его выражению) два месяца в Париже, 'все там произошел', даже 'полюбопытствовал, как одного разбойника казнили', и вернулся в Москву в широкой соломенной шляпе, красном галстуке, клетчатой жакетке и в необыкновенно узеньких брюках. Засмеялось захолустье, полетели во франта колкости и остроты от фабричных. Прошел даже слух, что его вызывал обер-полицеймейстер Цынский и внушал ему, чтобы он не страмил своего роду и одевался бы как надо, а он не токма что не послушался, а напротив того - стал по Сокольникам верхом ездить. По смерти матери Ивану Гавриловичу окончательно никто не мешал жить, как его душе угодно. Все ютившиеся около самой в верхнем этаже старинного дома старицы, начетчицы и читалки отрясли прах от ног и разошлись питаться около других благодетелей. Да он и сам остепенился; ему опротивела дикая жизнь. И хотя по вечерам у него и собирались прежние бражники, но уже угощение бывало 'на благородный манер'. За ужином явилось menu, которое подавал гостям повар в белой куртке и колпаке. Всякий гость знал, что за ужином будет 'шиврель с дикой козы', 'судак овамблям' и т. п. Сам хозяин за стол не садился, а важно, в коротеньком пиджаке и белом жилете, расхаживал по столовой и распоряжался.

      - Подай, братец, - обращался он к лакею, - на тот конец еще сексу. Ты видишь, что там бутылку разверстали, ну. и не задерживай.

      Или:

      - Иван Петров, обнеси, братец, шато-лафитом. Опосля говядины завсегда шато-лафит требуется.

      В музыке Иван Гаврилович ничего не смыслил, но в доме у него иногда бывали квартеты, которые ему устраивал известный в то время в Москве скрипач И. К. Фришман и капельмейстер Сакс. Раз участники квартета сели ужинать за отдельным столом в гостиной. Во время ужина входит в столовую лакей и очень развязно говорит:

      - Иван Гаврилович! Музыканты шампанского требуют: прикажете подавать?

      Иван Гаврилович вскочил:

      - Да разве это музыканты?! Что ты, одурел, что ли?... По свадьбам, что ли, они играют?... Дурак! На поминках тебе служить, а не в таких домах.

      Местный полицеймейстер был другом Ивана Гавриловича, катался с ним часто в коляске и присутствовал у него на всех пирушках. Иван Гаврилович относился к нему с почтительной нежностью:

      - Полковник, ты бы стаканчик выкушал.

      Или:

      - Господин полковник, вам за столом первое место, как вы есть начальник всей нашей окружности. Пожалуйте!

      Штат-физик Гульковский был постоянным его доктором и прописывал ему целительные порошки, им самим изобретенные.

      - Порошки эти целительные, - говорил он, - я их и в практике употребляю, и семейству своему даю, и сам принимаю, когда мне скучно, потому - целительные.

      Из артистов у него бывали Садовский и Живокини. Уважение им было великое.

      - Верите, Пров Михайлович, я плакал, - говорил Иван Гаврилович по поводу Любима Торцова. - Ей-богу, плакал! Как подумал я, что со всяким купцом это может случиться... страсть! Много у нас по городу их таких ходит, - ну, подашь ему, а чтобы это жалеть... А вас я пожалел именно, говорю. Думаю: господи, сам я этому подвержен был, ну, вдруг! Верьте богу, страшно стало. Дом у меня теперь пустой, один в нем существую, как перст. И чудится мне, что я уж и на паперти стою и руку протягиваю!.. Спасибо, голубчик! Многие, которые из наших, может, очувствуются. Я теперь, брат, ничего не пью, будет. Все выпил, что мне положено!.. Думаю так, - богадельню открыть... Которые теперича старики в Москве... много их... пущай греются. Вот именно мне эти ваши слова: 'Как я жил, какие я дела выделывал!' Ну, честное мое слово - слезы у меня пошли.

      А на богатого купца 'из русских', Ивана Васильевича Н., Садовский в роли Тита Титыча так подействовал:

      - Ну, Пров Михайлович, такое ты мне, московскому первой гильдии купцу Ивану Васильевичу Н-у уважение сделал, что в ноги я тебе должен кланяться. Как вышел ты, я так и ахнул! Да и говорю жене - увидишь, спроси ее, - смотри, я говорю: словно бы это я!.. Борода только у тебя покороче была. Ну, все как есть, вот когда я пьяный. Это, говорю, на меня критика. Даже стыдно стало. Ну, само собой, пьяный, и ударишь, кто под руку подвернется, и покричишь... Вот намедни в Московском трактире полового Гаврилу оттаскал, - две красненьких отдал. Да ты что! Сижу в ложе-то да кругом и озираюсь: не смотрят ли, думаю, на меня. Ей-богу!.. А уж как заговорил ты про тарантас, я так и покатился! У меня тоже у Макарья случай с тарантасом был...

      И он рассказал, как он с Нижегородской ярмарки, возвращаясь в Москву, три дня не вылезал из тарантаса.

 

     В доме Ивана Гаврилыча мы бывали часто. Фигура Ивана Гаврилыча была представительная: высокий, стройный, одетый безукоризненно; лицо важное, серые навыкате глаза, тщательно расчесанная на обе стороны борода... Ну, просто английский лорд, член парламента, когда молчит, а заговорит - так и отдает московским ткачом: 'оттеда', 'покеда', 'коли ежели я, значит', 'ежели я, например, теперича, так будем говорить', и прочее. Я один раз слышал, как он рассказывал о своем восхождении на пирамиду Хеопса.

      - Три тысячи годов строили, пойми из этого!

      - Много выше Ивана Великого? - спросил один собеседник.

      - Какие твои пустые слова! Не то, что Иван Великий, а может... даже удивительно! Жара, братец ты мой!.. Ну, сейчас, этакие палки большие, чтобы, значит, ловчей было идти... Ну, Египет, братец ты мой, сам понимаешь! Только бедуин один подошел к нам, черной этакой; ежели в лесу где у нас такой попадется - в ногах у него наваляешься: пусти душу на покаяние. И глаза такие - сейчас зарежет... Подошел к нам, а с нами бутылочки три портеру было, на случай в Александрии взяли... Опять же, надо сказать, агличане эти там, как векши, по камням бегают...

      И все в том же роде. Никаких впечатлений о пирамидах передать он не мог.

   



[1] 'Юрий Милославский' - роман M. Н. Загоскина.

[2] 'Роберт-дьявол' - опера французского композитора Мейербера.

[3] 'Аскольдова могила' - опера А. Н. Верстовского.

[4] ...'Вот на пути село большое' - песня на слова Н. Анордиста.

[5] Люстриновая сибирка - короткий кафтан из полушерстяной материи с глянцем.

[6] Керженские скиты - небольшие поселки монастырского типа в глухих местах по реке Керженцу Нижегородской губернии, заселенные беглыми старообрядцами.

[7] Лестовка - кожаные четки у старообрядцев.

[8] Ломберный стол - четырехугольный стол, обтянутый сукном, для игры в карты.

[9] Демественные стихи - стихи старинного церковного напева в один голос.

[10] Триодь - книга церковных песнопений.

[11] Кушайте, сударыня (франц.).

[12] Ах, благодарю, синьор! (франц.)

[13] Что он говорит? (франц.)

[14] Люблю (франц.).

[15] И я тоже! (франц.)

18.09.2021 в 22:26


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright Свободное копирование
Любое использование материалов данного сайта приветствуется. Наши источники - общедоступные ресурсы, а также семейные архивы авторов. Мы считаем, что эти сведения должны быть свободными для чтения и распространения без ограничений. Это честная история от очевидцев, которую надо знать, сохранять и передавать следующим поколениям.
© 2011-2024, Memuarist.com
Rechtliche Information
Bedingungen für die Verbreitung von Reklame