Когда протокол был подписан, наступила середина октября 1948 года, таким образом, я просидел в тюрьме под следствием одиннадцать месяцев, из которых семь в одиночке. 18 октября я был взят из камеры и свезён прямо на запасные пути около Красной Пресни, где и был помещён в столыпинский вагон для путешествия в лагерь. Об этом я буду рассказывать дальше, а сейчас сделаю отступление.
Если бы я писал повесть, то период от моего ареста в Гельсингфорсе 21 апреля 1945 года до 18 октября 1948 года, когда я во второй раз поехал из Москвы в лагерь, я включил бы в первую часть моего повествования.
В моем подсознании эти три с половиной года представляют эпоху, в которую я сильно изменился и, так сказать, созрел. В октябре 1948 года ничего или почти ничего не осталось от того несколько растерянного и напуганного господина, которого привезли в Москву в 1945 году.
Я много пережил вообще, а сидя семь месяцев в одиночке, я несколько раз пережил всю прожитую мною жизнь. Я мог обдумать многое, о чём мне на воле некогда было думать. Этот период закалил мои нервы, облагородил душу, я как бы нашёл самого себя. Кроме того, я понял многое в окружающем меня мире, вся система советского аппарата стала мне ясна. В ней всё построено на страхе и на рабских чувствах. Причём те, кто должны внушать страх, сами боятся. Вся жестокость вытекает из страха или из трусости — все боятся всех и все друг друга пугают. И я чувствовал своё преимущество в том, что я совершенно не испытывал страха. Я никогда и ничего больше не боялся, даже смерти, так как в моём положении заживо погребённого она являлась избавительницей.
Моё дальнейшее пребывание в течение семи лет в лагерях и тюрьмах Советского Союза психологически входит целиком во второй том, и разделение рассказа об этом периоде моей жизни в заключении было бы чисто внешнее и искусственное.
Свободное копирование
