Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 20

Глава вторая

ДОПРОС

Небольшого роста брюнет с румянцем во всю щёку, с кудрявыми расчёсанными на пробор волосами, в весьма потрёпанном обмундировании, на котором блестели новенькие майорские погоны, встретил меня, буквально «скаля зубы».

— А‑а, Бьёркелунд, — с ударением на последнем слоге сказал он, указывая мне головой на стул в углу, около которого стоял небольшой столик с полочкой, закапанный анилиновыми чернилами. — Мы много о вас слышали ещё до вашего приезда, любопытно посмотреть на этакую птицу, это не каждый день бывает, что в руки попадается такой прохвост. Ну, старая проститутка, выворачивайся наизнанку — рассказывай, как ты нас продавал.

Я решил сделать «весёлое лицо при плохой игре» и парировал его вступление словами:

— Если я попробовал бы торговать вами, то не думаю, чтобы много на этом заработал.

— Что? — закричал Рюмин (так звали этого майора)[1], вскакивая со стола, и из его уст посыпались площадные ругательства. — Я научу вас разговаривать подобающим образом, — закончил он своё выступление.

— Судя по вашим словам, я не думаю, что ваша педагогическая деятельность в отношении меня будет успешной, — возразил я.

Наступила небольшая пауза. Рюмин собирался с мыслями, но я решил взять инициативу в свои руки:

— Я, конечно, ко многому себя подготовил, но должен сказать, что я не представлял себе, что офицер, хотя бы и советский, может вести себя так, как вы это делаете. Мне стыдно.

Рюмин просиял.

— Ага, совесть заговорила!

— Нет, моей совести говорить нечего, мне стыдно за вас, вернее, за ваши погоны.

Рюмин, стоявший в этот момент передо мной, при этих словах размахнулся кулаком, но от удара воздержался.

— Я не имею привычки бить моих подследственных, но, если вы будете вести себя так, то я смогу не удержаться и дам вам по морде.

— Для вас это совершенно безопасно, вы знаете, что я вам дать сдачи не могу в силу моего положения, так что вы будете бить лежачего. Но раз вы говорите, что вам неприятны мои слова, то это делает вам честь, показывает, что у вас есть совесть. Как бы там ни было, я вас должен предупредить, что я старый военный, вас я не боюсь и запугать себя я вам не дам и допрашивать меня в таком тоне, как вы начали, я не позволю. Вы можете спросить, каким образом я этого не позволю? Очень просто — я буду молчать!

Рюмин сел за письменный стол, находившийся от меня на расстоянии примерно 10 шагов, немного помолчал и сказал:

— Это будет вам невыгодно, так как у нас есть средства и методы заставить вас говорить, — это раз, — а, во‑вторых, ваше чистосердечное раскаяние облегчит вам приговор, когда вы предстанете перед судом.

— Раскаиваться мне не в чем, и я плохо себе представляю, за что вы меня собираетесь судить.

— Как так? Что вы играете в невинность! (Он сказал резче). Ведь вам известно, что сейчас идёт война, война не на жизнь, а на смерть, и что вы находитесь в руках контрразведки, и какой контрразведки! — советской.

А она всё знает, всё видит и, как вы можете судить сами по себе, извлекает своих врагов отовсюду. Вы думаете, что нам неизвестно, что вы — немецкий шпион и работали в Гельсингфорсе в бюро Целлариуса?

Должен сказать, что я никогда с немцами не работал и в тот момент понятия не имел, что это за учреждение — «бюро Целлариуса»[2]. Лишь когда я был отведён обратно в камеру, я узнал от генерала Добровольского, что действительно в Гельсингфорсе существовало бюро Целлариуса, и что оно действительно было органом немецкой разведки. Но из слов Рюмина я видел, что какоето обвинение мне предъявлено. Я понимал, что это обвинение — абсурд, и это давало мне некоторое облегчение, но, с другой стороны, я знал большевистскую тактику и знал, что они будут заставлять меня признаваться в том, чего я не делал. Для них это является вопросом престижа, они ни в коем случае не сознаются в своей ошибке, и именно это затруднит моё положение. Сейчас мне нужно всячески отбиваться, ведь не исключено, что это просто пробный шар со стороны следствия.

— Целлариус! — сказал я. — О такой фирме я в Гельсингфорсе не слышал, а если ваша разведка дала вам обо мне сведения как о немецком шпионе, то это сильно колеблет мою уверенность в её эффективности. Простите, но это просто вздор!

— У нас имеются против вас улики. Мы не сумасшедшие, чтобы тащить в Москву людей, на которых у нас нет исчерпывающих данных. Кроме того, вам должно быть ясно, что ваши друзья из Финской политической полиции, где вы, кстати, тоже работали не менее 20 лет, вынужденные выдать вас нам, не смогут, да и не собираются вам помочь, так что вы находитесь всецело в нашей власти и в ваших интересах с нами договориться.

Это второе обвинение было столь же абсурдно, как и первое: я никогда не имел никакого отношения к Политической полиции, что я не замедлил сказать Рюмину.

— Ну, вы действительно фрукт! — воскликнул он. — Вы мне напоминаете карманного воришку, который, будучи пойман за руку, когда он залез в чужой карман, говорит — это не я! А рукато чья? И рука не моя! Ведь в нашем распоряжении архивы и политической полиции, и вашей разведки, так что мы имеем на вас материал от вашего же начальства.

— Знаете, что я вам скажу, гражданин следователь: если бы эти материалы действительно находились в ваших руках, то таких обвинений, какие вы мне сейчас предъявляете, вы, несомненно, не предъявляли бы, так как в наших архивах этого не могло быть. Это абсурд!

Тон Рюмина стал как-то менее уверенным, но он всё же не сдавал позиции.

— Что же вы и англичан будете отрицать? — спросил он.

— Каких англичан? — удивился я.

— Английскую разведку.

На этот раз я рассмеялся совершенно искренно.

— Гражданин следователь, вы, очевидно, считаете меня за дурака. Сейчас вы, вероятно, скажите, что я служил в японской разведке, потом — во французской и т. д. До сих пор я считал, что со мной случилась очень трагическая вещь, между тем то, что сейчас происходит здесь, скорее напоминает комедию или фарс, а ещё более какой-то нелепый сон. Вот вы представьте себе, что вас ночью выхватят из кровати, привезут на аэроплане в Лондон или Берлин и будут обвинять в том, что вы брат Михаила Архангела и сын японского Императора. Что вы в таком случае будете думать об обвинителе, о вашей ситуации и о всём с вами произошедшем?

В дальнейшем Рюмин перешёл на более миролюбивый тон. Он старался меня уверить, что очень мне сочувствует и что в конце концов моя судьба находится в моих же руках; стоит мне покаяться в своих преступлениях против Советской власти, как срок моего наказания будет сокращен наполовину и я смогу вернуться домой к семье и моим делам. Я поблагодарил его за хорошие советы, но указал, что последовать им не могу, так как в Советском Союзе не жил и уже в силу этого никаких преступлений против Советской власти совершить не мог. Что же касается сокращения наказания наполовину, то, конечно, это звучит очень заманчиво, но если, скажем, половина эта от ста, то это неутешительно.

Всё это продолжалось примерно часа три, после чего я был водворён обратно в камеру. Теперь, после допроса, мне было более или менее ясно, в чём меня обвиняют; однако обвинения были настолько абсурдны, что, казалось, разбить их не представит больших затруднений. Но в этом я очень ошибался. В камере я был забросан вопросами товарищей: что, как, вежлив ли следователь или груб, бьют ли, угрожают ли и т. д. Я рассказал всё и высказал свои соображения. Но мнение генерала Добровольского относительно моих рассуждений о лёгкости опровергнуть предъявленные мне обвинения было пессимистическое.

— Видите ли, — сказал он, — мы находимся в таком учреждении, где предположительное обвинение считается абсолютным. Не столько вы будете опровергать и доказывать абсурдность обвинения, сколько следователь будет доказывать его реальность и убеждать вас всеми мерами, вплоть до репрессивных, с этим обвинением согласиться. Принцип всей этой системы заключается в её безошибочности, если ошибка и сделана, то в ней никогда не сознаются, а при таких условиях вы должны быть виноваты и оправдаться вам невозможно.

Нарисованная генералом перспектива выглядела неважно, я, правда, с  ним не совсем согласился тогда и решил защищаться до последнего.

Но в скором времени сам Рюмин подтвердил правоту взгляда генерала.

Как-то раз в ходе следствия у меня возникло пререкание с Рюминым по поводу выражений: «выразил согласие» и «выразил желание». Я доказывал, что смешивать эти два понятия нельзя, что юридически они прикрывают разные поступки, так как согласие высказывают в ответ на какое-то предложение, а желание выражают без всякого предложения, и что лицо, которому высказано какое-то желание, не может нести за него ответственность, тогда как ответственность лежит на том лице, которое делает предложение. На основании этих соображений я отказывался подписать протокол допроса в той форме, как он был сформулирован Рюминым.

После долгих убеждений и требований моей подписи Рюмин отложил в сторону перо и, откинувшись в кресле, сказал:

— Неужели вы, Бьёркелунд, не понимаете, что всё, что мы здесь пишем, не имеет никакого значения в вашей судьбе? Важно то, что о вас думает наше руководство, а оно думает о вас плохо — это я вам наверное говорю, ведь оттого вас сюда и привезли. Моя обязанность юридически оформить вас на 10 лет заключения, и я это сделаю, как я это делал с десятками других. Даже если вы действительно не виноваты в том, в чём мы вас обвиняем, то всё же вы безусловно враг — это явствует из всей вашей жизни. Вы отрицаете, что вы были в антикоммунистических и антисоветских русских организациях, — допустим, что это так, но вы были в финской антикоммунистической организации, а именно в Шюдскоре[3], и вы 18 лет работали в Финском Генеральном штабе, в его информационном отделе, а ведь этот Штаб вёл две войны против нас и их подготовлял. Вы отрицаете непосредственное отношение к шпионажу, вы говорите, что в Бюро печати вы обрабатывали наши журналы и газеты, но ведь вы обрабатывали их с целью добычи сведений о нас, вы искали, где мы проговаривались, в конце концов это тоже шпионаж. Вы делали это хорошо, ибо, если бы вы делали эту работу плохо, то вас не держали бы столько времени на службе. Кроме того, это нам тоже известно, вы работали идейно, так как вы хорошо зарабатывали вашей рекламной работой и вашим магазином, и в том, что вам платил Штаб, вы не нуждались. Следовательно, вы наш «идейный враг», а таких врагов мы уничтожаем или «изолируем» — в зависимости от момента и необходимости. В общем вы сами виноваты в постигшей вас беде, вам надо было выскочить из сферы нашего влияния, и у вас было для этого достаточно и времени, и возможности.

По существу это была другая редакция того, что сказал генерал Добровольский. Если бы я тогда всё это понял и сделал надлежащие выводы, мне, вероятно, удалось бы избежать многого, что мне пришлось пережить и перестрадать. Тогда я не знал того, что сейчас знаю, а именно, что всё это возможно не только в Советском Союзе, «у большевиков». Германия тогда ещё не была побеждена, ещё не было Нюрнбергского процесса[4] и мир ещё не знал всех тех гнусностей, которые учиняли представители и великих, и невеликих держав — победительниц. Короче говоря, я ещё был идеалистом, тем самым, с открытым забралом… и «долго его ноги торчали из придорожной канавы, пугая прохожих…».

Но возвращаюсь к тогдашней действительности.