|
|
IV. Очутившись в своей комнате, я мигом успокоился, и сердце мое билось уже ровно, как всегда. На большом столе в переднем углу по обыкновению горела сальная свеча, а у стола, как всегда, сидела и вязала свой вечный чулок моя няня, милая моя старушка, Марья Тарасьевна. На голова ее повязан темный платочек с цветочками по кайме; из-под платочка видны гладко причесанные седые, желтоватые волосы. При моем входе Тарасьевна подняла голову, сняла нагар со свечи и, прищурившись, посмотрела на меня. Я же себя чувствовал так, как будто бы я избежал какой-то опасности, хотя в действительности никакая опасность мне ниоткуда не угрожала. Мне стало очень весело и хотелось пошалить. - Няня, где у нас живет кикимора? Старушка совсем была огорошена. - Что-о такое? - забормотала она, по-видимому, несколько смутившись. - Что ты, Христос с тобой! Какая кикимора? И с чего тебе вздумалось? Я подбежал к ней, схватил ее сзади за плечи и со смехом припал своею холодной щекой к ее сухому, морщинистому лицу. - Отстань, отвяжись, баловник! - с притворным негодованием ворчала няня. - Вишь, какого холода нанес в комнату, да холодным-то носом еще в щеку мне торкается... А я смеюсь, мне так весело, так хорошо! - Где же ты, батюшка, пропадал о сю пору? - немного погодя, спросила меня няня. - Я был в подовине с Андреем. - Это ты из овина-то один впотьмах? - с удивленным видом воскликнула Тарасьевна, нахмурив брови и строго посмотрев на "баловника". - А что ж такое? Маленький я, что ли? - возразил я, выпрямляясь во весь свой десятилетний рост. - Да теперь еще и не ночь. - Один в подовин шастает... Гм! Какую, подумаешь, волю забрал! - брюзжала Тарасьевна. - Вот уж за это надо бы розочкой... надо! - После дождичка в четверг! - иронически отозвался я. Я взялся за книгу и присел к столу. Через несколько минут няня уже любовно, ласково смотрела на меня своими подслеповатыми глазами. - И-их, баловник, баловник! - говорила она, покачивая головой и перебирая спицами. - Где только день-то деньской ножки тебя не выносят... Устал, поди, притомился, сердечный? Ведь не посидишь ты на месте... шмыг да шмыг... - Ведь я же, няня, теперь сижу. Видишь! - говорю я с самым смиренным видом, болтая ногами под столом. - Сидишь! - передразнивающим тоном бормочет няня. - Еще бы ты ночью-то козлом запрыгал. .. Я смеюсь. Няня делает вид, что она ужасно обижена и несчастна. - Няня, ты не сердись! - говорю я сквозь смех. - Как на тебя, на баловника, не сердиться! - не унимается моя Тарасьевна. - Этакую волюшку, в самом деле, забрал... Я ли - не я ли! И розги уже не боится... Господи, помилуй! Да что ж это такое!.. Я очень хорошо знаю, я уверен, что няня на меня не сердится, не может она на меня сердиться; я уж верно-верно знаю, что она меня крепко любит, что "розга" на ее языке - просто такое же никогда не существовавшее для меня пугало, каким ранее был "бука", странное и страшное существо без образа, без лика... Я читаю. Няня вяжет, позевывает, спускает петли, вздыхает, охает и через каждые десять минут снимает щипцами нагар со свечи. В комнате тихо. Я низко склоняюсь над столом, - я уж далеко от своей детской, от старой няни, от нашего тихого Миролюбова; я переношусь совсем в другой мир, открывающейся мне со страниц книги. Наконец глаза мои начинают слипаться, я устаю читать; взглядываю на Тарасьевну. Старушка мирно подремывает. Я опять принимаюсь за свое. - Няня! А, няня! Ты не спишь? - обращаюсь я к ней. - Нет, батюшка! Я только так, задумалась... А тебе что? - совершенно спокойно отзывается няня, не предчувствуя, что с моей стороны опять готовится подвох. - Где же у нас кикимора-то живет? - спрашиваю я с самым невинным видом. Лицо няни моментально преображается: губы надуты, брови нахмурены. - Сказано тебе, отвяжись! - ворчит она, полуотвернувшись от меня и сердито перебирая спицами своего вязанья. - Вот пристал со своей кикиморой!.. А я почем знаю! Хожу я за ней, что ли!.. Да скажи ты мне на милость, с чего она тебе в голову-то втемяшилась? И няня, опустив свое вязанье на колени, выжидательно, пристально смотрит на меня. - Дядюшка Андрей говорит, что кикимора в каждом доме водится, - с невозмутимой серьезностью отвечаю я няне. - Так вот вы с дядюшкой-то Андреем и ищите ее на здоровье! - огрызнулась Тарасьевна, очевидно, выведенная из терпения моею неуместною настойчивостью и "неприятным" (особенно к ночи) предметом разговора. - А ты оставь меня в покое! Пристал, точно банный лист, чего терпеть не могу!.. Да и тот-то, старый дурак... Делать ему нечего! О всяких пакостях ребенку рассказывает... - уже про себя, вполголоса закончила няня. Я вполне доволен произведенной вылазкой и опять ласкаюсь к няне. Через минуту все неприятное забыто и прощено... Не знаю, чего бы только не простила мне моя милая старушка!.. |