Autoren

1427
 

Aufzeichnungen

194062
Registrierung Passwort vergessen?
Memuarist » Members » Vladimir_Pyast » Леонид Семенов

Леонид Семенов

05.04.1905
С.-Петербург, Ленинградская, Россия

I.              ЛЕОНИД СЕМЕНОВ

 

 На вечере в начале апреля 1905 года в квартире генерала Паренсова, у Спаса Преображения, -- но вот точь-в-точь в тех местах, где жил генерал Епанчин из Достоевского в выдуманное последним время XIX столетия! -- А.М. Ремизов принимал участие чтением отрывков своего "Пруда", потрясавших общество и содержанием, и еще больше -- удивительною, полной эмоциональной выразительности манерою, в какой отрывки эти были им прочтены. Отдельные крики "Пожар! Пожар!" и в другом тоне произносимые им слова-заклинания, -- все это было дано с настоящим талантом артиста. К тому же -- прекрасный русский язык и выговор. Вряд ли кто знает, что Алексей Михайлович, в те, по крайней мере, годы, мог подражать как любому почерку, так и любой актерской манере чтения, будучи истинным художником в этих обеих областях.

 Билеты на вечер -- в чью-то пользу -- продавались по рукам; исполнители были на нем действительно "отменные". Кроме выдающихся литературных сил, в вечере принимал участие становившийся модным тогда актер Александрийского театра Г.Г. Ге, исполнивший монолог из "Эдипа в Колоне", -- которого и тогда и теперь многие путают с "Юдифью в Коломне". Хор любительниц-"гречанок", т.е. барышень в белых, греческого покроя, платьях, аккомпанировал его монологу, как полагается в античных действах.

 Участвовал Мережковский, прочитавший три раздирательных рассказа, якобы присланных в редакцию "Нового Пути" из-за границы, -- на самом же деле, как выяснилось вскоре, благодаря помещению одного из них в "Весах", принадлежавших перу Гиппиус. Выступала эта последняя, выступала Соловьева-Аллегро и третьим из поэтов Леонид Семенов, которому и будет посвящена эта глава.

 А во втором отделении я имел случай и лицезреть, и услышать одного из патриархов русского декадентства -- и вместе с тем его и моего врага -- известного адвоката-поэта С.А. Андреевского, который, с одной стороны, в 1900 году, от крайнего своего снобизма, прочитал публичную лекцию "О вырождении рифмы" (тогда как на самом деле готовилась рифменная, так сказать, гипертрофия!), а с другой, ранее того, первым перевел -- переложил ни шатко ни валко -- "Ворона" и "Аннабель Ли" Эдгара По.

 Ох, как он был мне неприятен в этот вечер! Положив на стол том Пушкина и удобно усевшись в кресле перед ним, Андреевский прочел несколько строф или глав "Евгения Онегина". В буквальном смысле слова, -- прочел. С нарочито-подчеркнутою невыразительностью, с одной стороны, и с тем самым виртуозноско-роговорчатым проглатыванием рифм, стиха и строфы, которое составляло тогдашнюю гордость некоторых актеров и впоследствии культивировалось маститым Ю.М. Юрьевым на академической сцене. Да Юрьев выразительность хоть какую-нибудь придавал своему чтению, -- а тут, от возведенного в куб, в энную степень фатовства, и ее ни следа не было! До сих пор при воспоминании об этом как-то во рту противно.

 А Леонид Семенов -- пронзал, поворачивал все внутри своими выстраданными, горячими, горячо произносимыми строфами. После этого я видал Семенова в университете в следующий короткий, так сказать, "сеанс" возобновленных в нем занятий. Читатель, вероятно, помнит, что сейчас же после 9-го января на все первое полугодие 1905 года, после бурных споров, университет был закрыт, вследствие объявления всеобщей забастовки учащихся. Помню на этих сходках фигуру бессменного председателя их Энгеля, помню речи в пользу забастовки Е.В. Тарле (которого тогда раздавила извозчичья лошадь, и все студенты приходили навещать) и некоторых других доцентов.

 В октябре 1905 года, едва начались занятия, опять поднялись сходки и митинги, и тут уже к объявлению всеобщей забастовки призывали даже такие друзья академической жизни и ее нерушимого течения, как довольно популярный, но и бестолковый лектор -- В.Н. Сперанский и левый октябрист -- А. Ф. Мейендорф.

 Когда я впервые увидел Леонида Семенова, -- думаю, он был аполитичен, но до этого он принадлежал к числу студентов-академистов, т. е. к активным черносотенцам. А в течение 1905 в нем произошел уже второй переворот; осенью его нельзя было более встретить в литературных кружках и салонах; он не пришел и к Блоку в тот день, когда тот в первый раз приглашал меня к себе (см. "Воспоминания о Блоке", изд. 1923 г., письма Блока); лишь в университетском коридоре раз видел я Л. Семенова, целиком занятого какими-то новыми мыслями и несшего обязанности старосты филологического факультета -- от социалистов-революционеров.

 Леонид Семенов сделался эсером. Слышно было, он отдался всем существом партийной деятельности. Тогда в университете он промчался мимо, кажется махнув головой в знак того, что меня узнал. Впрочем, я никогда, больше разве двух-трех фраз, с ним не говорил.

 И в тот раз я его видел уже последний раз в жизни.

 Однако дальнейшую его биографию я знаю довольно хорошо, вследствие близости с рядом лиц, так или иначе с ним связанных. Говорят, Леонид Семенов был в числе тех, кто был безнадежно влюблен в Машу Добролюбову, сестру Александра (ушедшего в народ, -- но по-юродивому, а не для пропаганды -- поэта из числа первых декадентов).

 Машу Добролюбову, эсерку, слушались все деятели, составлявшие самый центр революционного движения 1905 г. Так, по крайней мере, казалось тем, кто был близок к эсерам в ту пору.

 У близких родных (возможно, у родителей) Л. Д. Семенова-Тян-Шанского (такова была полная фамилия поэта) были большие именья. Неподалеку от одного из них, кажется в Курской губернии, он и начал свою деятельность агитатора.

 В 1907 году он попался. Его перевозили из сельского участкового правления в городской участок; и туг-то в первый раз в жизни он был избит урядниками.

 А потом его били городовые. Покойный поэт рассказывал в письмах к близкому своему другу, что это был за ужас. И что за судьба выпала на долю именно его, -- точно предназначенного пронести сквозь ужас жизни такие страшные воспоминания.

 Изверги топтали его сапогами, выплясывали на нем со сладострастным злорадством какой-то зверский танец. И как только он подымался с пола, пользуясь мгновением усталости своих палачей, -- те передыхали и ударами "под микитки" заставляли его вновь опускаться на колени, а потом и ложиться навзничь и опять возобновляли свой дьявольский пляс.

 И Семенов писал другу, что ему нисколько не стыдно теперь вспомнить, что он хватал в эти минуты колени своих мучителей обеими руками и чуть ли не прикладывался к сапогам городовых, умоляя их о пощаде и прося прощения за все свои прегрешения против полицейского строя.

 Между тем до того он был солнечный поэт. Именно солнечный. Лучшее его стихотворение из книги, прекрасно изданной товарищеским издательством, просуществовавшим короткий срок, "Содружество", -- лучшая его вещь там звучала так (не помню конец):

 

 ...Паром овеянная,

 Потом взлелеянная,

 Вся ли я прах?

 Хлебом засеянная,

 Вся в бороздах...

 

 Это земля спрашивает мироздание о себе, а потом она же призывает:

 

 Солнечность, солнечность!

 В лоно Свято мое низойди!.. --

 Утро весеннее так благовонно,

 Буйно-томительный день впереди.

 

 Да, свой поистине "буйно-томительный", несмотря на всю короткость, день предчувствовал поэт на заре своей жизни. В этом и во многих других своих стихотворениях Леонид Семенов впервые в истории русской поэзии серьезно отнесся к так называемым "гипердактилическим" рифмам, играя на них в сильно лирических стихах. В этом отношении пишущий эти строки ему подражал (и в свою очередь вызвал подражание Брюсова).

 Но после этой книжки Леонид Семенов не напечатал никаких своих стихов и, говоря вообще, решительно отказался от поэзии в стихах и презирал и ненавидел, в частности, эту самую свою книгу.

 Это избиение в участке произвело новый переворот в Леониде Семенове. Он стал как бы другим человеком, не имевшим ни одной общей черты с прежними -- тоже разными, людьми, умещавшимися, вернее, последовательно сменявшимися, в поэте. Он бросил все привычки культурной жизни; конечно, совершенно свободно отказался от курения, мясоедения и т.п. Отказался от собственного крова, от белья, бритья; он сделался странником в народе -- и, кажется (по очень достоверным, по-видимому, сведениям), нашел Александра Добролюбова и иногда присоединялся к нему в совместном бродяжничестве "по лицу земли родной".

 Я точно не знаю, но возможно, что Леонид Семенов за это время печатал какие-нибудь статьи (отнюдь не стихи!). Во всяком случае писал. Он не раз навещал Ясную Поляну; читал написанное им Льву Толстому. И имеется печатный отзыв последнего (не помню точно, среди ли писем или в дневнике), -- но во всяком случае это было напечатано; отзыв следующего, приблизительно, содержания:

 "Не люблю я Леонида Андреева! (Он пугает, а мне не страшно.) А вот Леонид Семенов -- это замечательный писатель".

 Натура поэта была поистине неугомонна. Он изменялся неустанно. Из бродяги добролюбовского толка Семенов переходил в толстовский толк.

 Но он ушел и от толстовцев. Приходя пешком изредка в Петербург и проводя две-три ночи в квартире упомянутого мною своего друга, -- перед войной, а может быть, и во время войны Леонид Семенов признавался последнему, что его влечет к церковной деятельности. Здесь уже было не много общего и с толстовством! Вряд ли антицерковник Толстой, если бы жил, одобрил желание восхищавшего его писателя стать священником.

 Но Леонид Семенов в этом отношении еще колебался. Всего сильнее, во всяком случае, потянуло его через десяток лет скитальчества к оседлой жизни. В Рязанской губернии он получил надел землею, нечто вроде отруба, от своих богатых родных (родителей?), -- ровно столько земли, сколько он мог обработать, вместе с присоединившимся к нему его братом (Михаилом?), -- и маленький домик, который он поддерживал вместе с тем же братом исключительно собственными руками, как говорят, в величайшей чистоте.

 Казалось, Леонид Семенов нашел, наконец, тихую пристань. Здесь он удовлетворял и голосу своей совести, и потребности в спокойствии, вызванной прежними потрясениями; остаток своих дней тридцатилетние отшельники, может быть, мирно закончили бы "образцовыми хуторянами".

 Но Леонид Семенов был "человек-судьба". Словно какой-то эллинский рок тяготел над его страшною жизнью. В 1917 году, в августе, какие-то банды ворвались к ним в хутор, в их дом... не предводительствовали ли этими жестокими людьми переодетые прежние враги Семенова -- полицейские?

 Как сообщали газеты, они разрушили все в доме, избили обоих братьев, потащили за собой и посадили в острог.

 Выпущенному через некоторый срок брату Леонида удалось выхлопотать освобождение и для оставшегося под арестом бывшего поэта. Они вернулись опять на свой хутор и снова привели в полный порядок свое жилье и восстановили часть хозяйства.

 Но враги не дремали. Не прошло двух месяцев, как снова ворвались к ним банды, опять разгромили дом и так избили Леонида, что на этот раз от своих четвертых побоев он умер.

 Какая страшная жизнь! Какую мрачную поэму написал рок вместо биографии одного из русских поэтов. Единственно, с чьею эта биография несколько сходна, -- с биографией жившего в начале предыдущего столетия, -- как поэта, еще более сильного, но для своей эпохи, может быть, не более характерного человека, -- жертвы режима Николая Первого -- Александра Полежаева.

 Лейтмотив жизни Леонида Семенова -- перенесенные им четырежды в жизни, в два приема каждый раз, побои, в конце концов оказавшиеся смертельными. Прожил он 33 года.

04.07.2021 в 09:19


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Rechtliche Information
Bedingungen für die Verbreitung von Reklame