Сельская жизнь и хозяйство в половине XVIII века - 9

О столичной жизни дворянства Болотов говорит мало; он много раз бывал в Петербурге в детстве и молодости, но всегда был занят ученьем или службой, и его отзывы о людях и нравах столицы приходится разнести по разным главам нашего обзора. Эту главу мы закончим несколькими словами по поводу пребывания нашего героя в Петербурге в 1751 году; это оттенит и хорошо дополнит очерк дворянской жизни и нравов в половине прошлого века, как их рисуют записки.

В 1751 году мальчику пришлось жить у дальнего родственника, ротмистра конной гвардии Арсеньева. Последний помещался при казармах, "светлицах" своего полка, и занимал целый дом пополам с другим офицером; его половина состояла из четырех просторных комнат; первая составляла залу или, по-старинному, переднюю комнату и вместе столовую, вторая -- спальню, третья и четвертая -- детская и лакейская; обе первые были отделаны обоями и хорошо прибраны. Ротмистр жил аккуратно и степенно, но в довольстве, имел кружок хороших знакомых. Его молодая жена была "великая щеголиха", по словам Болотова, и предана вполне светской жизни, однако не выходила из повиновения мужу; у нее была приятельница, такая же светская модница, и они вместе часто выезжали и принимали гостей. В обществе женщины и мужчины занимались картами, вошедшими уже в столице во всеобщее употребление; но игра еще не сделалась в массе такой дорогой и разорительной, как при Екатерине II; играли только по вечерам в ломбер и тресет на маленькие суммы или вовсе без денег, и тогда принимали в игру и племянника. В то время в столице нравы настолько смягчались, что нежные ухаживанья, известная тонкость обращения и деликатная светскость проникали в самые скромные гостиные. "Тогда, -- говорит Болотов, -- вся светская нынешняя жизнь получала свое основание и начало. Все, что хорошею жизнью зовется, тогда только что заводилось, равно как входил в народ тонкий вкус во всем. Самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господствие, и помянутых песенок было не только еще мало, но они были в превеликую еще диковинку, и буде где какая проявится, то молодыми боярынями и девушками с языка была неспускаема". Быстро, раньше других подхватить новую песенку, новое словцо, новую моду или манеру и составляло "щегольство". Мужчины из друзей Арсеньева после обедов и ужинов занимались не вином, а вели оживленные разговоры, за которыми забывали время. Болотов, к сожалению, не мог передать содержания этих бесед; он был слишком юн, чтобы понимать их, так как беседующие по развитию стояли неизмеримо выше деревенских приятелей его матери. По временам у ротмистра устраивались танцы; иногда компанией ездили кататься на острова и за город. Вообще дом дяди оказался для мемуариста школою светской жизни; хозяева лаской и внушеньями заставили позабыть деревенскую грубость и научили некоторой развязности; мальчик скоро оказал такие успехи, что принимался в дамский кружок, танцевал, играл в карты, а тетушка-модница рассылала его со своими порученьями.

 Но и в светском гвардейском кружке встречались странные контрасты, свойственные ^установившемуся обществу: в компанию щеголих заходил почти каждый день конногвардеец, приятель Арсеньева, носивший постоянно тулуп; находясь под следствием, он не надевал мундира; впрочем, офицер был начитанный человек, очень любил сентиментальные романы и, сойдясь с Болотовым, развил в нем вкус к этому чтению.

 Так кратко, но веско для исследователя старины характеризует наш мемуарист три фазы в общественной жизни елизаветинской эпохи: в его родной Кашире глушь, пустота, старые усадьбы XVII века, простые люди старого закала, не прикасавшиеся к этой старине; в одной из западных губерний усадьбы подновлены и не пустуют; помещики устраиваются удобно и весело, обзаводятся приятными и полезными новинками; третья фаза в Петербурге, куда привлекались лучшие силы служилого класса; здесь автора охватила свежая атмосфера веселой новой жизни молодого, только что складывавшегося общества. Эта новая жизнь была тесно связана с воцарением Елизаветы Петровны, внесшим с собой много успокоительного и вместе оживляющего; люди вздохнули свободнее и зажили вольнее и веселее. С падением исключительно немецкого влияния ослабевала дисциплина и прежние строгости; служилые люди, чувствуя себя свободнее от служебных обязанностей, отдавали больше времени своей частной жизни и смелее следовали в ней индивидуальным склонностям. Личная и общественная жизнь начали развиваться самостоятельнее. И прежде, при Петре I, устраивались шумные грандиозные увеселения, за которыми отдыхали от усиленных трудов работники и помощники преобразователя, но они носили официально-государственный характер, совершались по поводу побед, удачных предприятий и вполне соответствовали нравам и настроению главы и кружка его сподвижников. В следующую эпоху вся общественная жизнь сосредоточивалась вокруг двора, и маскарады и праздники сохраняли придворный, тоже официальный характер. При Елизавете и в средних слоях дворянства, вдали от высшего и придворного, явилась потребность в общественной жизни, начали составляться веселые семейные кружки.

 Центром кружков, зачинщицами веселья являются женщины, пересиливая старое первенство вина; это уже не те женщины, которые вслед за юным царем "выбежали из терема на улицу"[1] и немедленно бывали захвачены неопрятным разгулом улицы; это в известном, довольно условном смысле, конечно, сдержанные нравственно сложившиеся личности, сами устраивающие себе "светское" положение; за ними появились в общежитии и более мягкие взаимные отношения людей, больше вкуса и разнообразия в удовольствиях, больше живости и занимательности в повседневной домашней жизни. При всех уродливых крайностях этой эпохи щеголей и щеголих нельзя не признать за нею цивилизующего значения.

 В кружках мужчин в эту пору играет роль живой общий разговор; это тоже до известной степени историческое явление; возникновение общего разговора в общежитии имело значение культурное, развивающее; на это указывает С. М. Соловьев, говоря об европейском значении Франции и ее салонов в XVII веке. Разговор является признаком выделения индивидуальной жизни из массовой и обрядовой, появления личных мнений, которые требуют обмена и подтверждения. Но в русском быту уменье вести общий разговор развивалось весьма медленно. Винский, долго живший в отдаленной провинции за Волгой, писал в начале XIX века, что там, в компании, какой-нибудь оратор, человек бывалый, разсказывает, а все общество, собираясь вокруг него, молча слушает, и так проводят время. Модные любовные песенки, распространяемые щеголихами как выражения личных чувств, служили в свое время средством к сближению людей, смягчению нравов и оживлению общежития. Болотов напрасно полагает, что песенки "получали тогда (1751 год) только первое над молодыми людьми господствие"; любовные песенки появились значительно раньше Сумарокова[2]; их складывали галланты эпохи преобразований. Вслед за переводными и своими русскими стишками и песнями появился интерес к французской и вообще западной беллетристике и поэзии; сентиментальные романы в том же духе с описаниями нежных чувств переводились и списывались с увлечением, и этот легкий материал сослужил свою службу тем, что приучал и заохочивал к чтению.