За кулисами политики и литературы - 93

Я вернулся в Петербург очень огорченный моею неудачей. Как только вопрос о Конотопской дороге поступил на очередь, тотчас же обнаружилось, что Ефимович опирается на сильную протекцию. Надо было принять меры. При расставании m-me Шебеко сказала мне, что если мы надумаемся и сочтем возможным предложить более подходящие условия, то для дальнейших переговоров должны обратиться в Петербурге к ее брату [служащему в кавалергардах]. Так мы и поступили. Совещания происходили у меня на квартире, и всех нас было пятеро: я, Мекк, двое его агентов и Шебеко. Среди какого-то горячего спора -- надо заметить, что все мы сидели вокруг стола, -- Шебеко передает мне телеграмму и просит прочесть ее. Вот слово в слово содержание этой телеграммы: "X. nous dit Meck n'est pas un homme sur; garanties sont necessaires" ["X. нам сказал, что Мекк человек ненадежный; гарантии необходимы" (фр.)]. Прочитав телеграмму, я пожал плечами и хотел возвратить ее Шебеко. "Зачем же, -- сказал он; -- почему вы не передаете ее вашему соседу?" -- "Потому что считаю это неприличным". -- "Напрасно, прошу вас показать ее г. Мекку". Мекк, ознакомившись с нею, вспылил. "Позвольте спросить, -- воскликнул он, -- кто этот господин, осмеливающийся делать обо мне подобные отзывы?" -- "Государь", -- отвечал Шебеко весьма спокойно.

Ну уж это было слишком! Я заметил Шебеко, что как генерал-адъютант его величества не позволю кому бы то ни было вымешивать его имя в наши дрязги и глубоко возмущен его выходкой. Совещание наше было прервано. Не стану рассказывать дальнейшую историю Конотопской дороги; известно, что хотя Комитет министров высказался в пользу Мекка, он должен был, по высочайшему повелению, еще раз пересмотреть это дело, приняв при этом в соображение просьбу Ефимовича, и что только вследствие твердости, обнаруженной Комитетом, не удалась интрига долгоруковской партии". [Казалось бы, дело кончено? Но нет. Мекк получил концессию и тотчас же явился к нему Шебеко -- за деньгами! "Вы с ума сошли, -- весьма откровенно сказал ему Мекк, -- ваша партия до последней минуты действовала против меня, и вы еще имеете наглость рассчитывать на вознаграждение. Я не дам ни гроша". -- "Но мы погубим вас, мы употребим все меры, чтобы вам повредить". -- "Посмотрим еще, как вам это удастся, а теперь беседа наша кончена".]

В рассказе Барятинского нет ничего несбыточного. Он дышит правдивостью, нельзя было бы без всякой нужды придумать столько мельчайших подробностей, да разве наряду с изложенною историей не происходило столько же других в том же роде? Вот, например, что рассказывал П.А. Шувалов (после того как совершилось его падение) многим лицам и, между прочим, Т.И. Филиппову, от которого я это слышал.

Однажды (он еще был тогда шефом жандармов) приезжает к нему великий князь Николай Николаевич Старший и говорит: "На днях, любезнейший, будет слушаться в Комитете министров дело о концессии на (уж не помню какую) железную дорогу; нельзя ли тебе направить его так, чтобы концессия досталась такому-то?" -- "В железнодорожные концессии я не вмешиваюсь, -- отвечал граф Шувалов, -- да и что за охота вашему высочеству касаться подобных дел?" -- "До сих пор я никогда не занимался ими, но, видишь ли, если Комитет выскажется в пользу моих proteges, то я получу 200 000 р.; можно ли пренебрегать такою суммой, когда мне хоть в петлю лезть от долгов..." -- "Ваше высочество, даете ли себе ясный отчет в том, что вы говорите; ведь безупречная ваша репутация может пострадать". -- "Вот вздор какой, если бы еще я сам принимал участие в решении дела, а то ведь мне нужно только походатайствовать, попросить..."

Тем и кончился разговор. Случилось так, что Комитет министров постановил выдать концессию именно тем лицам, за которых ходатайствовал великий князь. Чрез несколько дней после того Шувалов встретил его на какой-то торжественной церемонии во дворце. Николай Николаевич жмет ему руку и с самодовольною улыбкой указывает на свой карман.

Конечно, Николай Николаевич Старший непроходимо глуп, но, казалось бы, не надо особенно глубокого ума, чтобы усвоить себе хоть самые элементарные понятия о чести. По глупости он только говорил откровенно о том, что тысячи других делали втихомолку. Какая, однако, безнравственность господствовала в высших сферах, воскликнет читатель. Действительно, безнравственность была поразительная, она сделалась таким обычным явлением, что многие, даже весьма порядочные люди перестали возмущаться ею, относились к ней как к чему-то такому, с чем нужно поневоле мириться. Не раз случалось мне слышать, что сам император Александр Николаевич находил вполне естественным, что люди к нему близкие на его глазах обогащались с помощью разных концессий и т.п., -- если не одни, так другие, почему же не те, к кому он благоволил? Шувалов утратил свое положение именно потому, что восстановил против себя друзей княжны Долгорукой, обуздывая, насколько было ему возможно, корыстные их поползновения, и многие, сожалевшие об его падении потому, что власть перешла после него в руки несравненно худшие, порицали его щепетильность. "Вот каковы наши государственные люди, -- слышал я от них; -- человек, приносивший при всех своих громадных недостатках некоторую пользу, восстановляет против себя государя только из-за того, что два или три миллиона перепадут в руки княжны Долгорукой..." И мнение это высказывалось людьми, которые сами пришли бы в ужас от одной мысли поживиться чужим достоянием.

Но несправедливо поступил бы историк, если бы обрушился всею силой своего негодования лишь против того, что происходило в высших слоях общества. Нет, вся Россия представляла одинаковое зрелище. Я записываю только свои воспоминания о лицах и событиях, не берусь изображать состояние общественных нравов, да и к чему? Всякий, кто захочет составить себе понятие о них, найдет достаточно обильный материал. После Крымской войны наступил для России тяжкий кризис, вызванный всею ее прошлого историей. Не знаю, в шутку или серьезно некоторые говорили, что если приступить теперь к очистке каналов в Петребурге, которых никто не очищал со времен императрицы Анны Иоанновны, то всякая мерзость, поднятая со дна, распространила бы миазмы, которые оказались бы гибельнее всякого холерного яда. Часто приходит мне это на ум, когда рассуждаю о нашем современном положении. Реформы Александра Николаевича взбаламутили то, что лежало под спудом, и дали простор гнусным инстинктам, издавна развившимся в обществе.