За кулисами политики и литературы - 86

Летом 1888 года граф Дмитрий Андреевич писал мне между прочим из деревни: "Зная давнишнее доброе ваше ко мне расположение, скажу вам, что Захарьин (лечивший его знаменитый московский доктор) остался мною очень доволен; чувствую только некоторую слабость -- последствие зимних занятий, но уверен, что она пройдет к тому времени, когда начнется мой бой в Государственном совете, и думаю, что мои политические противники убедятся, что на этот раз сказка о белом слоне не осуществилась". По возвращении своем в Петербург граф производил, однако, на всех прискорбное впечатление своею усилившейся худобой, мертвенною бледностью лица, но зато он находился в каком-то нервном возбуждении, вследствие чего казался гораздо бодрее, чем прежде; он мог говорить по целым часам без умолку; почерк его, неразборчивый от дрожания руки, вдруг изменился к лучшему. И обстоятельства как нельзя более благоприятствовали ему. Совершенно неожиданно государь выразил непременное желание, чтобы мировые судьи, за исключением городских, были вовсе устранены, а обязанности их распределены между окружными судами, волостными судами и земскими начальниками. Ни граф Толстой, ни Пазухин не решались вначале идти так далеко. Воля, выраженная государем, послужила для всех ясным доказательством, что, какова бы ни была оппоцизия Государственного совета, победа окажется на стороне министра внутренних дел.

В течение всего этого времени граф Дмитрий Андреевич, несмотря на увещания близких к нему лиц, непременно хотел участвовать в обсуждении представленного им проекта. Даже государь советовал ему посылать в Государственный совет вместо себя одного из своих товарищей, но безуспешно. Он всякий раз привозил с собой и Плеве, и князя Гагарина, -- первому ив них приходилось принимать участие в прениях крайне редко, а второй не участвовал в них вовсе. Нельзя сказать, чтобы роль графа в Государственном совете была блестяща, -- он нередко путался, противоречил самому себе, не умел отражать возражения противников и все-таки упорствовал в намерении вынести дело на своих плечах. Сколько раз приходилось мне слышать от него: "Надо исполнить долг до конца, чего бы мне это ни стоило". Впрочем, как скоро противники его убедились, что вопрос бесповоротно решен в мнении государя, они тотчас же изменили свой образ действий. О прежней ожесточенной оппозиции не было и помина, и самым надежным союзником графа Толстого явился А.А. Абаза, который всегда находился во враждебных к нему отношениях; в благодарность за это граф выхлопотал ему орден Андрея Первозванного.

Когда пронеслась весть о том, что граф слег в постель от воспаления в легких, никто не сомневался в неизбежности роковой развязки. Менее чем через неделю его не стало...

Я старался изобразить этого государственного человека со всеми его слабостями и замечательными достоинствами. В числе последних не упомянул я еще об одном: граф Дмитрий Андреевич обладал непреодолимою страстью к научным занятиям; это был большой любитель книг, и библиотека его, для которой он построил особое здание в своей деревне Маково, может быть поставлена наряду с лучшими и обширнейшими библиотеками частных лиц; нельзя было доставить ему большего удовольствия как указать на какое-либо редкое сочинение, -- он тотчас же спешил его приобрести. Даже в последние года своей жизни он пользовался редкими досугами от службы для исследований, относившихся исключительно к царствованию Екатерины II, работая всегда по источникам -- и очень добросовестно. Он имел, конечно, полное право занять место во главе Академии наук, хотя, к сожалению, сделал для нее очень мало. Ему казалось вполне достаточным, что раз в месяц он неуклонно посещал заседания этой Академии, заниматься же серьезно ее делами, устранить так или иначе происходившее в среде ее раздоры, оказывать самостоятельное влияние на выбор ее членов он не мог: единственным посредником между ним и Академией служил К.С. Веселовский, оставивший по себе далеко не лестную память в звании непременного секретаря. Вообще тут повторилась та же история, что и со многими другими лицами, которые, пользуясь доступом к графу, злоупотребляли его доверием.

О графе Дмитрии Андреевиче порицатели его говорили, что ум его был недостаточно глубок и способности его необширны. Нельзя, однако, отрицать того очевидного факта, что повсюду, куда направлялась его деятельность -- и в области народного просвещения, и в области внутреннего управления Россией, -- он оставил по себе глубокий след, а этим могут похвалиться лишь весьма немногие. Во всяком случае он является видной фигурой в истории нашего времени, которое вообще отличается поразительным безлюдьем. Сила обстоятельств двинула Россию на путь всесторонних и громадных преобразований, успех коих зависел именно от того, чтобы нашлись люди, которые сумели бы осуществить их для блага страны, но таких деятелей, которые стояли бы на высоте своей задачи -- и в этом следует видеть тяжкое для нас наказание промысла, -- не оказалось почти вовсе. Было бы поэтому в высшей степени несправедливо применять к государственным деятелям царствований Александра II и его преемника идеальные требования. За весьма немногими исключениями (имею здесь в виду преимущественно Н.А. Милютина) граф Дмитрий Андреевич превышал огромное большинство их. Если скажут, что успехами своими обязан был он не столько самому себе, сколько лицам, которые являлись скорее его руководителями, чем помощниками, если с реформами по народному просвещению неразрывно связаны имена Каткова и Леонтьева, а с реформою местного управления (в первой ее стадии) имя Пазухина, то не сами же эти лица навязали свои услуги графу Толстому, а он пришел к ним. Не следует ли признать за графом Дмитрием Андреевичем то достоинство, что, ожидая от них великой пользы для дела, он подчинялся им, даже подавляя свое личное самолюбие?