За кулисами политики и литературы - 75

Какова бы ни была моя деятельность, могу сказать, что она ознаменовалась такими результатами, какие еще незадолго пред тем казались почти невозможными. Во всяком случае, она рельефно выдвигалась вперед по сравнению с застоем, господствовавшим в других сферах нашего министерства. Сам граф Дмитрий Андреевич сознавал, что нельзя предаваться бездействию, что в конце концов подобная политика не приведет к добру, к тому же на очереди стоял вопрос, который был возбужден еще в предшествовавшее царствование и настойчиво требовал разрешения. Говорю о реформе местного управления. При покойном государе, когда власть сосредоточилась в руках Лориса-Меликова, отправлены были в некоторые губернии сенаторы с целью исследовать причины нашей неурядицы и собрать материалы, на основании коих можно было бы выработать законоположения для устранения ее. Затем эта трудная задача возложена была на комиссию под председательством члена Государственного совета Каханова, одного из главных сподвижников Лориса. В таком положении находилось дело при назначении графа Толстого министром внутренних дел. Кахановской комиссии он не только не сочувствовал, но отзывался о ней с величайшим презрением, говорил во всеуслышание, что она не способна произвести ничего путного, а между тем и при нем эта комиссия продолжала свою деятельность. Многие обращались к нему с вопросом, зачем же он ее терпит и не возьмет задуманную реформу в свои руки? На это граф Дмитрий Андреевич отвечал довольно пустыми фразами: "Если бы, -- говорил он, -- я испросил высочайшее повеление закрыть комиссию, то мои противники стали бы утверждать, что не по своей вине она была лишена возможности облагодетельствовать Россию, -- напротив, мне хочется, чтобы она договорилась до чертиков и сама обнаружила свою несостоятельность". Конечно, это была только отговорка. В сущности, граф Толстой недоумевал, какое направление дать делу в случае, если бы оно всецело перешло в его руки; тщетно осматривался он по сторонам, никого не находил он, кто мог бы понести это тяжкое бремя. При вступлении его в должность министра внутренних дел Катков носился с мыслью не о таком бессмысленном Соборе, о котором мечтал граф Н.П. Игнатьев, а о Соборе совершенно другого рода, -- он предлагал именно созвать в Петербурге если не всех, то по крайней мере большинство губернаторов, и при участии их, а также некоторых предводителей дворянства установить план необходимых преобразований. Но, во-первых, от большинства губернаторов едва ли можно было ожидать чего-либо дельного, а во-вторых, кто же стал бы руководить их совещаниями, кто обладал настолько ясными и определенными идеями, чтобы из хаоса мнений выбрать пригодное для цели? Все сводилось, таким образом, к выбору человека, а его-то и не было в виду. Случай, однако, помог графу Толстому. Между сведущими людьми, заседавшими в Кахановской комиссии, находился один из уездных предводителей дворянства А.Д. Пазухин, который обратил на себя между прочим внимание замечательною статьей, напечатанною в "Русском вестнике". Ему-то и решился граф Толстой вверить составление проектов, долженствовавших, в случае успеха, иметь столь важное значение для России; Пазухин был человек бесспорно умный, но в уме его теория чересчур преобладала, кажется, над практикой; он много размышлял о причинах удручавшего нас зла, у него выработались взгляды вообще вполне справедливые; примером своим он подтвердил, однако, ту несомненную истину, что можно очень верно судить о положении дел и оказаться не совсем искусным зодчим, когда самому приходится воздвигать здание на место признанного негодным. Граф Толстой заранее обольщал себя блестящим успехом. "Теперь, -- говорил он мне, -- наступает второй период моей деятельности; меня упрекают, быть может, за то, что я ничего не предпринимал до сих пор для водворения законности и порядка в России; нельзя же было одновременно разрешить две задачи -- следовало сначала успокоить умы, прекратить брожение, что и исполнено мною, а теперь я постараюсь оставить по себе добрую память другого рода заслугами".

Но это не удалось ему. Болезнь, давно уже сидевшая в нем, вдруг приняла чрезвычайно опасный характер. Он отправился на некоторое время в Крым, но почувствовал там себя так дурно, что нужно было поскорее увезти его оттуда, и дорогой он едва не умер. В Москве обратился он к известному доктору Захарьину, оказавшему ему огромную пользу; на полное выздоровление рассчитывать было, однако, нельзя. Граф Толстой сделался более нелюдим, чем когда-нибудь; не только старался он не пускать к себе никого, но даже поездки в Гатчину были для него тяжким испытанием; когда ему удавалось ускользнуть под каким-нибудь предлогом от доклада государю, он радовался этому как школьник, получивший позволение не являться в класс; в Государственном совете и в Комитете министров появлялся он лишь в чрезвычайных случаях, и редкие посещения эти приносили мало пользы, так как он почти вовсе не подготовлялся к делам, подлежавшим обсуждению. Каждое воскресенье начальники отдельных частей и директоры департаментов получали расписание докладов, назначенных у него в течение наступавшей недели, -- оказывалось, что из шести дней никогда более трех не посвящалось докладам и только в виде чрезвычайно редкого исключения допускались два доклада в один день. И что это были за доклады! Громадное большинство бумаг шло к товарищам министра, а графу Толстому преподносилось лишь то, что имело преобладающую важность или по каким-нибудь особенным причинам могло занимать его. При этом он слишком явно обнаруживал желание, чтобы не задерживали его долго, чтобы доклады шли как можно скорее, и действительно, редкий доклад длился более получаса. Можно сказать без преувеличения, что мало-помалу граф Толстой все выпустил из своих рук, и оставалось только удивляться, что государь не замечает этого. Быть может, впрочем, он и тяготился таким положением, но не знал, кем заменить Толстого, -- это был действительно вопрос громадной важности; а самое главное -- государь не терял надежды, что граф Дмитрий Андреевич успеет провести проект реформы местного управления. Это высказывал он не однажды и М.Н. Островскому, и К.П. Победоносцеву, и, вероятно, другим министрам.