За кулисами политики и литературы - 53

Ожесточенная полемика, происходившая при Головнине, достаточно уяснила два совершенно различных направления относительно нашей учебной системы. Нетрудно было предвидеть, к какому из них примкнет граф Толстой. С одной стороны, непримиримая ненависть к Головнину, с другой -- близкие связи с М.Н. Катковым и Леонтьевым побуждали его выступить горячим поборником классицизма, о котором он имел, однако, довольно смутное понятие; в первое время в суждениях его по этому вопросу нетрудно было заметить, что он в него не углублялся, не изучал, да и не имел возможности изучить. Он сознавал только необходимость что-нибудь сделать, но как и что именно -- на первых порах это представлялось неразрешимою загадкой. Неудивительно, что он тотчас же прибегнул к советам и указаниям Каткова и Леонтьева, у которых давно уже созрели вполне определенные планы относительно существенных изменений, которые следовало произвести в реформах Головнина. Но руководить делом издали было нелегко; всякая здравая мысль, положенная в основу того или другого проекта, могла быть искажена при разработке, и это вовсе не вследствие дурного умысла, а просто потому, что [она] не была усвоена надлежащим образом. По мнению Каткова и Леонтьева, при графе Толстом должно было находиться лицо, которое, пользуясь его доверием, служило бы в Петербурге их отголоском, и таким лицом явился А.И. Георгиевский. Катков утверждал впоследствии, будто Толстой сам остановил свой выбор на Георгиевском, но я плохо этому верю: откуда он мог знать его? Переселившись из Москвы в Петербург, Георгиевский занимал несколько лет сряду должность редактора "Журнала Министерства народного просвещения", но уже и в это время все важные вопросы разрешаемы были при самом деятельном его участии.

Он был моим товарищем по университету, и, хотя мы находились в разных факультетах, между нами уже тогда установились довольно близкие отношения. Произошло это таким образом, что меня удостаивал особого расположения незабвенный наш профессор П.Н. Кудрявцев, с которым затем до самой его кончины связывала меня тесная дружба, а у Кудрявцева, в числе других студентов, постоянно встречал я и Георгиевского. Товарищи не слишком любили его, и это вовсе не потому, чтобы обнаруживались в нем какие-нибудь дурные свойства; напротив, он был и честен, и трудолюбив, и умен, но ум его был чересчур тяжеловесный, а по натуре своей он уже с молодых лет представлял собой тип порядочного педанта; неприятно было в нем также крайнее самомнение, непоколебимая уверенность, что только он один способен овладеть каким угодно делом вполне основательно, хотя эта мнимая основательность состояла в том, что иногда без малейшей нужды и с упоением погружался он в море ненужных мелочей и подробностей. Ничего не могло быть противоположнее таких натур, как Толстой и Георгиевский. Граф Дмитрий Андреевич любил все схватывать быстро и легко; основательность уж отнюдь не была в числе его достоинств; между прочим им владела странная мания, чтобы на рабочем его столе не залеживалось даже на самое короткое время ни единого клочка исписанной бумаги, и он любил этим хвастаться. Постоянно, когда он был министром народного просвещения, а потом внутренних дел, он говорил своим посетителям: "Попробуйте найти у меня что-нибудь на столе, -- видите, как чисто". Случалось послать к нему очень обширное дело, и через два или три часа он уже возвращал его с своими пометками; он не был спокоен до той минуты, пока не спускал его с рук. Понятно, что интерес дела не мог не страдать от подобной быстроты. Не выносил также граф Толстой медленных широковещательных докладов, -- каково же было ему беседовать с А.И. Георгиевским, который, приступая к какому-либо вопросу, начинал чуть ли не с грехопадения прародителей, не хотел пожертвовать самыми ничтожными деталями и все это монотонным, гнусливым голосом... Нельзя, однако, отрицать, что при всех своих недостатках это был неутомимый и добросовестный работник, горячо преданный делу и честно служивший ему. Входя иногда, вслед за Георгиевским, в кабинет графа Дмитрия Андреевича, я находил его в сильном нервном возбуждении, -- так успевал Александр Иванович доехать его своею "основательностью", -- но при совершенно противоположных качествах министра и эта основательность приносила большую пользу. К чести Георгиевского относится, что он отстаивал свои мнения с замечательною твердостью, отстраняя всякие соображения о том, может это повредить ему или нет; он знал себе цену и Держал себя независимо. Однажды граф Толстой вспылил и в присутствии директора департамента позволил себе наговорить ему много неприятного; вернувшись домой, Георгиевский отправил к нему письмо, которое потом показал мне; в письме этом он высказал, что ставит себя несколько выше заурядных чиновников, что если они способны выносить оскорбления, то он не потерпит ничего подобного, и что если граф Толстой не считает возможным обуздывать свои порывы, то лучше им расстаться. Первый шаг к примирению сделан был графом Дмитрием Андреевичем, и урок, видимо, подействовал на него. Говоря о Георгиевском, считаю, необходимым прибавить, что его образ действий после падения Толстого, и при Сабурове и при бароне Николаи, внушал уважение к нему даже его врагам: не подлежало сомнению, что оба названные министра стремились поколебать только что установившуюся у нас учебную систему, и в то время как многие из сотрудников графа Дмитрия Андреевича только и помышляли о том, чтобы примениться к новым веяниям, Георгиевский оставался неизменно верен своим убеждениям. Он видел, с каким недоброжелательством относились к нему, не мог не опасаться за свою судьбу, потому что существовал только службой, и все-таки ни на минуту не покривил душой. Такие люди у нас редки.