Потуги И. В. Цингера

Глава 32

Потуги И. В. Цингера

Как я ни старался собственным примером втянуть в крестьянскую работу Ивана Васильевича Цингера, но он все время лытал от работы и не делал в ней никаких успехов. Когда, к примеру, мы стали возить навоз и он стал накладывать его вилами, то через какой-нибудь час весь раскисал и начинал ругаться на то, что до сих пор не могли придумать как-нибудь или разрезать его на мелкие куски, или поднимать рычагами, чтобы не нести такого тяжелого труда, отрывая его руками.

— Ну разве это не дикость, не бессмыслица? — говорил он возмущенно, — так раскапывать его вилами и отрывать, как чертову бороду? Уж наверное ни немцы, ни американцы этого не делают! — Мы с женой с его рассуждением соглашались, но пока что, говорили, что пока все же навоз-то накладывать нужно, раз нет для этого других приспособлений. Он с досадой бросал вилы, притаскивал рычаги и делал попытки поднимать рычагом прямо от земли, весь пласт, но, конечно, кроме смеха, из этого ничего не выходило, он понимал это сам и, ругаясь, уходил с работы. Делала безуспешные попытки с этим и его жена.

Во время навозной возки нужно было особенно рано вставать, но мой Цингер никак не мог делать таких подвигов и продолжал бранить свое барское пузо. Чтобы побороть себя в этом, он ложился спать на голых досках, но и это не действовало, и на досках храпел до 8 часов беспробудно. Для этой же цели он заставлял обливать себя водой, стрекать крапивой, но все ничего не выходило. Его жене, Екатерине Алексеевне, было за него стыдно, и она однажды сказала: «И охота вам, Михаил Петрович, так самому себя мучить? Куда торопиться, можно выспаться, а потом и работать часов с девяти». В это время моя лошадь от облепивших ее оводов сорвалась с привязи и в запряжке вбежала во двор.

— Смотри, говорю я ей, сейчас еще 8 часов, а уже от оводов хоть бросай возку, а как же мы будем работать в обед? Не от радости, — говорю, — мужики встают в 4 часа, а сама работа этого требует.

Вперед мы установили очередь на кухне, и его жене через день надо было тоже мыть посуду и убирать кухню. Конечно, мы пришли к господам, а не они к нам, нам пришлось подчиняться их режиму насчет тарелок, но когда его жене пришлось мыть кучу посуды, она сразу увидала, как много лишней работы от этих тарелок и согласилась, что лучше наливать всем в одну чашку, как в деревне, и тогда будет гораздо меньше работы на кухне.

За пахоту он брался охотнее, но, пройдя 3–4 круга, снова начинал рассуждать: «И почему не могут придумать плуга с сиденьем, чтобы не надо было все время ходить за плугом, ведь этак к вечеру без ног останешься». А когда я заставлял его боронить и на поле никого не было, он садился верхом и так и ездил взад-вперед по пашне. Лошадь, по прозванию Комарь, была мала ростом, и он, сидя на ней, недоставал немного до земли ногами; но случайный прохожие все же видели его за такой работой, и в деревне смеялись над ним от души, выговаривая и мне: почему мой ученик верхом боронит?

— Мы боимся, что под ним издохнет твоя лошадь, — говорили они, смеясь, — а он упадет вместе с ней и тоже подохнет. Ведь тебя тогда по судам затаскают, скажут, барина догнал до издоху.

Во время сенокоса он брал с собой большой горшок молока и, покосивши 15–20 минут, пил молоко, поглаживая себя по пузу.

— И что это за идиотство косить траву своим горбом, — рассуждал и здесь он, — когда есть машины, ведь это же лошадиная работа, над ней в один час скособочишься и издохнешь. Ну, скажем, в лесу нельзя пустить косилку, или в оврагах, так там и косить не надо, пускай скот пасется, а мы должны косить только посевные травы.

Для облегчения себе в этой работе он снимал рубаху, верхние брюки и косил в нижних кальсонах. Косили мы в лесу, и как раз в такую пору, когда было много грибов, и деревенские бабы и девки очень часто проходили мимо.

Завидев голого человека, они с криком бросались бежать и хохотали над ним по всему лесу. Но и голому ему косьба давалась трудно, и он с половины работы уходил домой.

Под моим нажимом и чтобы доказать людям полную власть над собой, Иван Васильевич захотел бросить курить и, чтобы сразу отстранить от себя соблазн, приказал лесному сторожу распространить слух о том, чтобы курящие мужики не смели не только приходить к нам в дом, но и проходить мимо. И сколько же вся эта история наделали смеху! Через 3–4 дня Цингер не выдерживал и страшно хотел курить, но табаку не было, и поневоле надо было терпеть. В это время проходил случайно кто-нибудь из мужиков, обходя подальше наш дом. Цингер стрелою пускался за ним вдогонку в надежде попросить у него табачку, но мужик, помня его наказ, думал, что это он бежит его колотить за нарушение наказа, и также стрелою пускался от него прочь, и когда Цингер все же настигал, он орал благим матом на весь лес: «Ой, батюшки, убьет!! Ой, батюшки, караул!» И такая гонка иногда была на целую версту. Настигнув еле живого мужика, он просил у него табаку, вместе с ним курил и возвращался как ни в чем не бывало. А тем временем по деревне уже рассказывали новость: Цингер в лесу убил человека; или хотел убить, но не догнал; или убил, но не до смерти.

Если в такое время к нему приезжали знакомые, им он тоже ставил ультиматум: не курить, иначе сейчас же убирайся. Они соглашались, и он нарочно держал их по полдня, наблюдая потихоньку за тем, как они мучатся без курева.

Такие опыты над собой он повторял несколько раз, но все безуспешно. Срывался и опять начинал курить. За работой я иногда забывал об его опытах и не обращал на него внимания. А он снова бросал и через несколько дней делался настоящим дурачком, который на все смеется и ни чем не интересуется. Иногда я принимал его за больного и участливо спрашивал: «Что с вами, Иван Васильевич?»

— Да я же 5 дней не курю, а вы и не видите, — страдальчески говорил он, — найдите мне хоть окурочек!

Я со смехом говорил: «Я 10 лет не курю и то не выставляюсь, а он 5 дней не курит. Люди на костры шли, самоубийством кончали, а он от щепотки говна не может отстать и у ней в рабстве находится! Ну, какой же ты после этого человек и хозяин над собою?» Мне это было только смешно, но он так и не мог отстать от этой привычки до смерти.

Считаясь либералом первой степени, он так рассуждал насчет своего землевладения:

— Вот, нас обвиняют, что мы помещики, завладели землей и не отдаем ее крестьянам. А крестьяне разве отдают или отдадут другим, что у них есть лишнего? И почему мы должны быть героями и сделать такую жертву первыми? Взять чужое гораздо легче, чем отдать свое, и пускай они берут первыми, не дожидаясь нашей отдачи, тем более что у них к этому есть нужда, а у нас к отдаче никакой нужды.

О своей дворянской породе он говорил откровенно:

— Мы вымирающее племя, между нами нет ни одного здорового человека, тот идиот, тот неврастеник, тот алкоголик, тот самодур. И все это от отсутствия здорового физического труда; мы все жиреем как свиньи, рыхлеем, и в нас мало здоровой крови.

И когда я говорил, что ему по его внешней комплекции не будет и веку, он горько улыбался и доказывал мне, что ему и жить-то осталось несколько лет. И так это и вышло. В 36 лет он заболел сахарной болезнью, и как ни лечился (даже ездил со Л. Л. Толстым в Каир, в Африку), все же умер в Москве, в Екатерининской больнице. Мир его праху! Он был вполне искренним человеком, и если не мог побороть до смерти своего барства, то и не скрывал этого ни от себя, ни от других и этим самым обличал свою дворянскую братию…

Кроме господ Фланденов, Ильинской барыни и рыжей княгини Оболенской, Лизы Херодиновой (все это в нашем Тульском уезде), с ним дружили братья Гуревичи из Маеровки и время от времени приезжали к нам в лес для бесед за полночь, на политические темы.