С казачьим конвоем до Карабутака

Глава 22

С казачьим конвоем до Карабутака

Была ясная и жаркая погода начала сентября, когда я вышел из Оренбурга с общим этапом на Орск в сопровождении конвоя. Правда, всех нас, арестантов, было только семь человек, но все было честь честью: подвода для вещей и больных, три пары конвойных и один конный казак, и на всякий случай везлись на подводе наручни. Кто были мои товарищи по несчастью — не знаю, так как разговаривать нам воспрещалось, а меня к тому же заставляли идти сзади шагов на пять, и разговаривать было неудобно. Помню только, что меж ними были подросток мальчик и старик, его дед, обвинявшиеся в конокрадстве; была одна старая женщина, которая половину пути ехала на подводе, ссылаясь на нездоровье; остальные трое были татары-башкирцы, очень плохо говорившие по-русски. В день мы проходили по 20–30 верст, смотря по расстоянию попутных казачьих станиц, в которых были этапные дома при станичных правлениях. Дорога шла по берегу Урала, то уклоняясь далеко влево, то опять подходя к нему. После трех-четырех дней стали видны отдаленные горы, которые чем дальше, тем все больше сходились друг к другу и иногда образовывали сплошные массивы. А некоторые, очень высокие, стояли поодиночке и были видны за 20–30 верст. Помню, одну такую называли Змеиной горой, другую Верблюжьей, третью горой Святого источника. Через 6–8 дней пути горы сгрудились вместе, и мы стали незаметно подниматься все выше и выше, и когда через несколько дней переходили главные хребты Уральских отрогов, то с их верхушки открылась чудесная картина волнующегося моря. Это все были горы, горы и горы, на сотни верст пространством, которые были подернуты синеватой дымкой, отчего и казались не горами, а волнующимся морем.

Здесь нам около какой-то старой часовенки сделали привал, и мы в большом безмолвии созерцали эту красоту, точно мы попали на небо или куда-то на другую планету, где и забыли все свое горе. Из пройденных нами казачьих станиц и поселков, остались в памяти только немногие: Никольское, Ильинское, Верхне- и Нижнеозерное, Губерлинская и Подгорное. После пройденного за день маршрута нас запирали на ночь в небольшие избушки при станичных правлениях с крошечными окнами, в которых были грязные нары и так много паутины, что невозможно было прислониться к стене, чтобы не выпачкаться. Но и такой ночлег и уют усталым людям был очень дорог, мы находили каждый себе место, сметали пыль и паутину и укладывались спать, и вот какова сила привычки, наутро было жаль расставаться со своим логовом и паутиной, и, уходя, я любовно смотрел на эти избушки, думая о том, что и в них оставалось по кусочку моей жизни. Кормили нас хорошо, спасибо русскому народу, в каждой станице к нашему шествию выходили женщины и дети и наперебой предлагали нам горячих лепешек, пирогов, молока, сухарей и даже мяса.

Я не хотел брать, было стыдно, но дети так просили, что жаль было обидеть их своим отказом, и я брал, было видно, что своих нищих здесь не было, а народ жил зажиточно и они с радостью делали подаяния проходившим арестантам. Вместо риг, я видел много скирдов старого хлеба.

Любопытное явление: как-то в эти ночи мне снился сон, что я заблудился в каких-то горах и долго искал из них выхода, и случайно, завернувши за какой-то выступ, вышел на дорогу, причем передо мной открылась огромная равнина с протекавшей по ней рекой, а за рекою был как на ладони красивый беленький городок. Через несколько дней после этого на последнем переходе к Орску, когда мы прошли по всем горным проходам и вышли к берегу Урала, сон мой оказался наяву со всеми подробностями. Перед нами так же вокруг показалась равнина Урала, а за ним красивый белый город Орск с несколькими церквами. С этого места открывался далекий простор и вид на бесконечные зауральские степи, в которых уже не маячили кресты церквей и не было видно никаких поселений. Около Орска по деревянному мосту перешли Урал и ступили на азиатскую сторону. Моих спутников сдали в полицейское управление, а меня воинскому начальнику и объявили, что дальше, в степь, я пойду с конным казачьим конвоем и меня через некоторое время и сдали ему на руки. Мои новые охранники, вместо того чтобы ехать тотчас же по назначению, переехали на постоялый двор, и, пошептавшись меж собой, трое из них отправились в известный им притон «погулять с барышнями», а одного оставили со мной. День был базарный, и мой сторож отпустил меня на базар посмотреть город и закупить хлеба, сказавши, чтобы я купил не менее чем на 12–13 дней, так как в степи купить будет негде до самого Карабутака.

— Уйтить тебе тут некуда, — сказал он дружески, — ступай один, а я спать хочу, мы тут подгульнули малость…

Город Орск издали был очень красив, а когда я пошел по нему на базар, то весь этот город превратился в большую деревню малороссийского типа: плетневые дворы и белые мазанки — домики. На базаре, кроме огромного количества возов с арбузами, дынями и тыквой, и частью с солью, я почти ничего не видел. А соль так в больших комьях, на подобие мутного льда, лежала по улицам вместо тумб, отделяя тротуары. Арбузы продавались на выбор по копейке за штуку, а подряд два на копейку. Возами шли от 50 до 65 копеек за воз. Их здесь солят и едят круглый год солеными с жареными пельменями и белым хлебом. Ржаного тут совсем не едят и не продают на базаре. Мясо так дешево, по 3–4 копейки фунт, и пельмени едят, как у нас картошки.

Вернувшись на постоялый двор, я не нашел своего сторожа, он тоже ушел «гулять», и лошади были одни. Оказалось, что было 14 сентября, Воздвижение, и в городе праздновался престольный праздник, а поэтому в нем было так шумно и весело, и приезжие на базар хуторяне-хохлы, и горожане гуляли во славу Божию, при неизмерном изобилии плодов земных и их дешевизне. На меня никто не обращал внимания, и я улегся вечером в казачью повозку. Двое казаков вернулись поздно ночью и на пьяном наречьи весело и цинично разговаривали о своих похождениях у какой-то вдовы Силанихи. Другие двое вернулись утром и ткнулись спать. И только часов в 10–11 собрались в путь.

Вперед мне приказали идти пешком за повозкой, в то время как трое конвойных окружали меня верхами, но оказалось, что их лошади идут так ходко, что я не успевал за ними идти, а время было упущено, день они уже прогуляли из маршрута, и надо было торопиться, чтобы попасть вовремя. По выходу из города надо было переходить через реку Орь вброд, моста не было, и меня поневоле посадили на повозку. Река здесь очень широкая, но глубина не более аршина, и хотя мы и подмочили свою кладь на повозке, но это скоро все высохло. Из степи в Орск и на Оренбург идут большие караваны верблюдов с грузом проса или шерсти, а на повозках в степь почти никто и не переезжает, а потому и моста здесь не строят. Когда мы перебрались на другую сторону, казаки поехали рысью и я так и остался сидеть в повозке до вечера.

Жилья никакого больше не было, и ночевали прямо и степи, в тех местах, где попадалась хоть небольшая лужа воды или маленькое озеро.

Через два дня пути стали попадаться киргизские стоянки, три-четыре юрты, очень похожие на стога сена, и туг же по степи пасся скот: лошади, коровы, козы и, главное, овцы с длинной шерстью и хвостами, и верблюды. А просторы, просторы! и солнце палит на безоблачном небе. Когда мы проехали верст сто, то стало казаться, что на всей земле и нет никаких городов и селений, а есть только одни ровные степи, которым нет конца и начала. Остановившись на ночевку, мы кипятили чайник, набирая сухой помет, отчего чай особенно приятно попахивал. Спать я ложился прямо на землю, а около меня становился казак с ружьем. Я всякий раз их уговаривал, чтобы они ложились спать и не мучили бы себя этим караулом. Я им говорил, что я сам боюсь, как бы они от меня не убежали, а не только мне от них бежать: куда я денусь в степи, не зная дорог!

Но на мои уговоры я слышал только один стереотипный ответ: «Нельзя, не полагается, ты ночью зычишь, в тебе злой дух». Вперед я не мог понять, причем тут злой дух, и почему не я боюсь четырех вооруженных казаков, а они меня. Но потом и сам стал слышать свой ночной крик и бред и не понимал, почему это со мной творится. Каждую ночь снятся страшные сны, в которых всякий раз меня душат и я, вырываясь и борясь, кричу не своим голосом, что и дало повод казакам говорить, что во мне злой дух. Но потом все это объяснилось. Ночи были холодные, и я одевался с головой плащом, который мне давали казаки, так вот когда заснешь и передышишь весь воздух, то от недостатка его под плащом и станешь задыхаться, а к этому-то случаю и снится, что тебя душат какие-то разбойники. Я объяснил это казакам, но они были люди темные и не поверили мне. Хотя я больше и не кричал, оставляя нос не закрытым, для воздуха, но они так и не отменили караула надо мной и всю ночь выстаивали посменно, прямо было стыдно, ты лежишь, а около тебя человек стоит и дремлет. О чем они говорили дорогой и вечерами? Прежде всего и больше всего о том, как они погуляли в Орске, кто и как обращался со своею барышней и какая из них самая завлекательная, а затем вспоминали, как они гуляли и праздновали праздники у себя на родине, будучи холостыми, и, разумеется, говорили на нецензурном языке, от которого мне было стыдно. Вспоминали своих товарищей, которые раньше их отслужились и, придя домой, узнавали об измене им женами. И все пытали друг друга: кто и как из них поступит со своей женой, если также, вернувшись со службы, узнает об ее неверности. О прощении и не заикались, а все придумывали способы, как лучше будет заколотить жену насмерть, но чтобы самому не попасть за это в тюрьму. Об этом только и говорилось всю дорогу. А когда я вмешался в разговор и стал доказывать, что верность и мужу и жене одинаково обязательна, а что они же сами ходят к чужим женщинам и не один раз, а потому не могут требовать верности и от своих жен, мои спутники пришли в такое негодование и азарт, что даже сразу не могли и говорить, поперхнулись на первом слове, не зная, чем бы это огорошить меня в моих доводах. Наконец один сказал, что в Писании говорится, что муж глава жены, а раз глава, так он хозяин себе. Другой прибавил, что еще сказано: «А жена да боится своего мужа», а казаку этого не сказано; третий сказал, что казак вольная птица и у бабы не спрашивает, что ему можно, а что нельзя, а четвертый тоном полного победителя пояснил, что к хлопцу ничего не пристает, а у жинки дите появляется.

Мое замечание их так обозлило, что они еще злобнее стали говорить на эти темы, заранее давая друг другу слово запороть своих жен насмерть в случае их неверности. Темный и грубый народ! За две недели пути с ними я только и слышал от них рассказы о пьянстве, чужих бабах и воровстве. Ни о чем другом они не умели говорить, будучи в тоже время твердо убеждены, что от своих грехов они могут очиститься в любое время, сходивши к попу «на дух».

За это время трое верховых два раза отъезжали с дороги в сторону и привозили по барану, воруя их у киргизов, тут же на дороге их резали, снимали шкуру и жарили на остановках. Один раз они были замечены, и следом за ними прискакали четыре конных киргиза и стали с бранью отнимать у них зарезанного барана. Один из них кричал, что он судья и знает, кому на них жаловаться. Старший приказал своим подчиненным взять ружья на изготовку, снял фуражку и, крестясь, сказал: «Вот вам крест, что ухлопаю всех на месте, если вы не уедете в степь». Киргизы перепугались и молча отъехали. Они очень верят русской божбе, и их на этом здесь обманывают все, кому не лень.

Когда приходилось нам утрами проезжать мимо киргизских становищ, еще издали было видно около каждой юрты: как истуканы, не шелохнясь, сидели женщины, покрытые белыми покрывалами и творили намаз. Казаки смеялись над ними, озорновали, но они не шевелились и продолжали шептать молитвы.

На одной ночевке, в версте от дороги, всю ночь у киргизов праздновалась свадьба и пелись на непонятном нам языке киргизские песни. Но мотивы были такие хорошие, что при звездном небе и бесконечной степи казалось, что мы слышим какое-то ангельское пение. Казаки мои были тоже в восторге и, не утерпев, сели на лошадей и поехали на свадьбу. Вернувшись через час, они были навеселе и с удовольствием рассказывали оставшемуся около меня часовому, как их там приняли и угостили. Вообще, если бы не было на свете водки, не было бы и казака.

Местами нам попадались зимние землянки киргизов, вырытые в буграх, по берегам высохших ручьев и небольших возвышений: 4–5–10, не больше. В них они спасаются от зимних холодов, в то время как скот стоит прямо в загонах, без всякой защиты от ветра и морозов.

Хорошо в такой пустыне! Лежишь ночью с открытыми глазами, над тобою бездонное небо с яркими звездами, кругом широкая степь. Где-то далеко крякают дикие утки, гуси; заревет диким голосом верблюд, и опять безмолвная тишина, и опять глубоко-глубоко уходишь в самого себя и сливаешься воедино с этим бесконечным и таинственным миром. Здесь нет никакого шуму и суеты; нет бешеной погони за наживой, нет торопливой беготни по службам и магазинам, нет ничего искусственного, что так усложняет и загромождает жизнь человека в городе. Здесь человек — подлинный сын природы, которой он живет и от которой только и зависит.

К вечеру тринадцатого дня мы наконец пришли в форт Карабутак, место моего нового чистилища и испытаний.