Автобиография - 113

   Год тому назад на меня было возложено исполнение обязанностей настоятеля храма святителя Николая Большой Крест.

   За первой всенощной я говорил проповедь, в которой постарался указать, какой путь будет держать тот корабль, на котором я призван быть кормчим. Этот путь был мною определён как путь назад, к уставу, как путь к оцерковлению жизни, как путь создания внутреннего духовного монастыря в миру. За этот истекший год я лишь укрепился в твёрдом убеждении, что именно этот путь есть истинный путь церковный, но вместе с тем для меня ещё более уяснилась та задача, которая лежит на моём пути...

   Если Господь продлит жизнь, где бы я ни был, я всегда буду исповедовать свою веру, что истинный путь жизни есть путь создания монастыря в миру, путь истинной свободы и путь истинной церковности.

   Каждый год в эти дни я переношусь мыслью в маленькую белую церковь Ивановского монастыря, где покоятся останки приснопамятного отца Иоанна Кронштадтского и где Господь судил мне принять сан священника.

   Но сегодня я с особым волнением обращаюсь мыслью к этим воспоминаниям, ибо сегодня исполняется десять лет моего священства.

   Как это было недавно! Как это было страшно давно!

   Что же через десять лет я мог бы сказать своей пастве как духовный итог десятилетнего пастырства? Ведь нам так полезно оглядываться назад, так полезно подводить этот итог.

   Какое чувство больше всего поразило меня, когда я впервые встал у Престола как пастырь?

   Это было чувство страшной ответственности. Какое великое дело быть пастырем!

   Это было новое, впервые пережитое чувство. Я знал о пастырстве, читал, готовился быть священником, но только у Престола, получив в руки свои Агнца, я как будто впервые понял всю трудность того, на что я дерзал.

   Только священник может понять, какой великий крест -- пастырское служение.

   Вспоминается первая исповедь в бараке тифозных раненых. Какая ответственность перед человеческой душой!

   С какими силами, с какой немощностью, с каким опытом дерзает на это вновь рукоположенный пастырь?

   И это чувство страха, ответственности и немощности, благоговейного трепета перед величием пастырского служения лишь укреплялось с каждым шагом на этом пути.

   Всё это привело внутренне вот к тому самому важному, о чём я ныне считаю своим пастырским долгом побеседовать с вами, привело к твёрдому убеждению в необходимости самого полного оцерковления жизни.

   Только в этом оцерковлении, в этой полноте её можно найти то основание, которое необходимо на пути пастырского делания и христианского устроения души. Потребность в этой полноте оцерковления жизни прежде всего сказывается в стремлении встать на путь духовной жизни не своими личными усилиями и подвигами, а благодатными силами Церкви.

   Это оцерковление жизни нашей требует строгого соблюдения правил Церкви, касающихся нашей личной жизни.

   Необходимо молитвенное правило для каждого у себя на дому, чтобы мир, который всё время стремится захлестнуть нашу жизнь, был отгорожен этой привычкой к домашней молитве.

   Необходимо строжайшее соблюдение постов, чтобы это помогло воздвигнуть определённую, отгораживающую тебя от мирской жизни стену.

   Когда приходишь в день поста туда, где едят всё, тебе радостно сказать, что ты постишься, потому что ты православный христианин. И в этом чувстве церковности твоей жизни ты ощущаешь крепкое основание в деле спасения.

   Твоё оцерковление должно касаться и семьи. Ты непременно должен чувствовать свою семью как Церковь, ты должен постоянно проверять себя там духом церковности, чтобы мирская жизнь, которая врывается в жизнь семейную, была бы отгорожена этим оцерковлением.

   Наипаче всё это касается храма.

   Здесь всё должно быть проникнуто духом церковности: от самого высшего проявления молитвенности в храме до самого последнего движения, как будто бы не имеющего прямого отношения к молитве.

   Во всём церковность. Дух церковности должен проникать и всего человека, и семью его, и его общественное служение.

   Так должна строиться духовная жизнь и пастыря, и мирян; они не должны стоять на зыбкой мирской почве, где всё упование возлагается на личные силы; они должны всячески воспламенять в себе этот дух церковности, который даёт им твёрдое основание и приведёт ко спасению.

   Я в этот день всегда вспоминаю церковь Ивановского монастыря, вспоминаю и дорогу в эту церковь по грязным осенним тёмным улицам.

   Так было чудесно, так было странно с этих грязных улиц вдруг войти в белоснежный, ярко освещённый храм.

   Мирская жизнь мне представляется грязными осенними улицами, а церковная жизнь -- белоснежным храмом!

   Когда мне приходится с амвона, а не на исповеди лишь говорить о посте, я всегда чувствую себя настроенным особенно воинственно, и это потому так, что я чувствую себя на передовых позициях в отношении врага, нападающего на Церковь, и при этом на таких позициях, которые воины Христовы вот-вот и сдадут совсем.

   А между тем это есть действительно передовые позиции, сдав которые, человек, и сам того не замечая, обращается в духовное бегство перед мирской жизнью.

   Каждый раз перед постом, напоминая вам устав постный, я чувствую всю необходимость защищать эти передовые позиции духовной жизни. Мирские слова так и слышатся: "Не всё ли равно, в субботу есть рыбу, или в пятницу, или в среду, или в четверг? Не лучше ли не раздражаться, не сердиться, не завидовать?"

   Мирские слова! Мирской лукавый разум! Да где же это в Типиконе сказано, что надо раздражаться? Где там сказано, что надо завидовать? Где там говорится о том, что надо говорить неправду или враждовать? Откуда взялось это "лучше"?

   Прекрасно не завидовать, великолепно не раздражаться, конечно, не нужно нарушать заповедей Божиих, но почему это значит, что надо нарушать устав постный? Какая тут связь? Как будто бы, если человек начнёт соблюдать пост, он непременно будет завидовать, говорить неправду, гневаться и блудить.

   Когда я размечал Типикон к сегодняшней службе, я не думал, что моя проповедь будет надгробным словом.

   Уже за богослужением пришёл сюда человек и сказал о кончине духовного моего сына Иоанна.

   Многие из вас его знают. Это старый старик, почти слепой, с перевязанным глазом, который причащался в это воскресенье.

   В его смерти есть нечто, что связывается для меня с тем, что я предполагал сказать вам и не в надгробном слове.

   Придя домой, раб Божий Иоанн сказал: "Вот как хорошо было бы умереть после Причащения". И через полчаса после этого он умер.

   В душевном состоянии покойного было нечто, что сейчас мне так живо вспоминается и о чём мне хотелось говорить вам, не думая, что это будет иметь некую связь с его душой и его кончиной.

   Необычайна судьба его. Всю жизнь прожить, мало думая о Господе, в большом богатстве, во всевозможных суетных житейских заботах, и вот, почти одной ногой уже стоя в гробу, решить: надо спасать душу. И каждый раз, уходя с исповеди и беря благословение, он неизменно спрашивал: "Батюшка, а спасусь я?"

   И каждый раз я ему отвечал одно и то же: что Господь милосерден. Но вот вся- то жизнь ушла, ушла для того, для чего жить совсем не стоит, и только кончик этой жизни, маленький-маленький, в несколько лет, оказался для того, для чего жить нужно.

   Строил дома, покупал имения, скапливал богатство, и всё казалось, что это то самое, а когда смерть, когда состарился и жизнь прожита, оказывается, что это ни для чего не нужно...

   Для того чтобы наша жизнь не прошла для нас так, как проходит она у людей неверующих, для того чтобы она привела нас к спасению, для этого нам надлежит постоянно быть устремлёнными к Богу.

   Вот смысл и назидание и нашей ночной службы.

   Мне хотелось, чтобы вы потрудились помолиться в эту ночь. Пусть останется в нашей памяти бодрственное состояние в ночи как некий образ того, что надлежит нам испытывать в нашей жизни всегда. Это бодрственное стояние в молитве, бодрственное стояние в духовной жизни, бодрственное стояние в служении Господу. Не каждому Господь пошлёт такую кончину, не каждый умрёт, только что причастившись Святых Тайн. И посему жить надо, как учат нас святые подвижники, так, как будто бы каждый час готовишься к смерти.