В Москве умирает великий пастырь, настоятель храма во имя св. Адриана и Наталии о. Александр Стефановский .
Я только что был у него, и мне хочется начать свою сегодняшнюю беседу с этого всю душу наполняющего впечатления.
Я знал о тяжкой, смертельной болезни о. Александра -- у него рак желудка -- и пришёл к нему проститься. Я не знал, пустят ли меня. Я часто бывал у него и раньше, когда возникали какие-либо сомнения, когда сам не мог решить какого-нибудь сложного вопроса: именно у него можно было найти всегда благодатный, истинно духовный ответ. Но на этот раз я пришёл не за этим -- я шёл проститься с ним. И когда я вошёл в его комнату и увидал его, лежащего на постели, перекрестившегося, как и всегда, при начале разговора и едва внятным голосом приветствовавшего меня, я почувствовал, что здесь уже совершается таинство смерти . Но что же услыхал я и что я увидел? Я увидел счастливейшее лицо, как будто бы человек испытывал не страшные предсмертные страдания, а как будто бы перед ним открывалось нечто до такой степени радостное и светлое, что невольно отражалось и на его лице. И сказал он мне:
-- Прошу ваших святых молитв, а когда умру, я весь в руках Церкви, прошу тогда особенно молиться о моей душе.
И дальше, после большой паузы, прибавил:
-- Я своим сказал: Господь нас так любит, что всегда делает для нас самое лучшее, и если я умру, зачем же вам плакать, ведь это всё из любви ко мне Господом делается, и самая смерть моя из любви Его ко мне.
Почему я сейчас вспомнил и почему я сейчас заговорил об этом? Я всё время думаю об этих словах и всё время испытываю необычайное чувство, как будто бы в этот-то данный момент церковной жизни сказано какое-то самое нужное мне слово, хотя я уже ни о чём не спрашивал своего старца. Это слово о Церкви. Так устроить свою душу, чтобы в самых тяжких физических страданиях испытывать такую радость, такой мир, такую любвеобильность, такой покой, такую веру, такое упование, -- для этого нужно не только быть самому великим духом человеком, но нужно жить жизнью Церкви...
Отец Александр был любвеобильнейшим человеком, который никогда не возвышал голоса и который мне теперь сказал фразу, залившую меня краской стыда. Он просил у меня прощения и прибавил:
-- Ведь я иногда позволял себе возражать вам.
Так он чувствовал своё великое смирение. И что же, разве о. Александр считал для себя или для своей паствы возможным нарушение церковных законов, церковных правил?
Разве он, по существу, не так же сурово и требовательно относился к этому? И разве там, где это касалось истин Церкви, он не так же дерзновенно и открыто всегда свидетельствовал о них? Возрождается этот суровый дух православия, который должен ограждать его чистоту. Всё это невольно связывается у меня со впечатлением моего прощания. Мне думается, ведь проверка, зачем и как жил человек, -- это его смерть. Не то есть проверка, как мы живём, не думая о часе смертном, как мы смеёмся, как мы отдаёмся всевозможным страстям, какие мы испытываем удачи в жизни, как мы ликуем, забывая о смерти, -- всё это суета, всё это пройдёт.
Настоящий ответ о прожитой жизни даётся в смертный час. И нельзя выразить словами с достаточною полнотой того чувства, которое испытываешь, видя вот так приготовленную к вечной жизни душу человеческую. Это могла сделать одна Церковь благодатию Божиею. Никогда самый хороший от природы человек не будет в состоянии так встретить смерть. Для этого надо быть в Церкви.
Я напутствовал не духовную дочь свою -- случайную женщину, многие годы не принимавшую Святых Тайн, чтобы не огорчать мужа. И вот, когда приблизилась смерть, муж решил, что теперь, пожалуй, и можно позволить жене пригласить попа!
Вхожу я в комнату и вижу лицо, на котором эта особая печать близкой смерти. Я начинаю исповедь. Мы смотрим друг на друга...
За словами читается в душе совсем иное. Иная скорбь. Иная предсмертная тоска. И хочется на этот миг собрать всю, какая только есть в тебе, любовь, чтобы утешить человека в этот страшный, предсмертный его час.
А чем же утешить, как не тем, что передать ему веру в вечную жизнь и милосердие Божие.
У всех умирающих людей глаза одинаковые, ибо они смотрят в вечность. И глядя в глаза умирающего человека, самый циничный безбожник не сможет сказать кощунственное слово безбожия, которое так легко вылетает из уст, пока люди не думают о смерти.
И вот я выхожу после исповеди на улицу, и бежит по ней народ, и вижу я все эти лица людские, на которых печать мирской, безбожной жизни.
Несчастные люди, погибающий мир!
Смерть всегда переживается по-новому. Сколько людей пришлось напутствовать перед смертью, сколько людей хоронить, и каждый раз, стоя у гроба, по-новому, точно в первый раз, видишь перед собою смерть.
Особенно когда это смерть близкого тебе человека .
Глядя на лицо умершего, хочется восстановить его перед собою живым; видя перед собою лицо, измученное болезнью, состарившееся, невольно переносишься мыслью к тому времени, очень далёкому, когда оно было совсем другое, когда в нём была жизнь, когда оно было таким близким тебе.
И потом вновь смотришь на это измождённое, чужое совсем лицо и думаешь: "Да где же то, что было тогда?"
Но оно есть, оно не только было!
И вспоминается, как будто во сне, когда ты был тяжко болен и ночью, очнувшись, увидел перед собою глаза, наполненные слезами... Может быть, это только приснилось?..
Нет, это всё не только было, это всё есть.
Но во гробе-то... во гробе лежит маленький, иссохший, совсем другой человек.
А где же вся жизнь? Куда она ушла? Или, может быть, её не было совсем?
Но она была и она есть!..
И так бегут воспоминания за воспоминаниями. Встаёт образ живого человека и вся его жизнь, такая близкая, такая родная. И неужели всё это ушло, исчезло, уничтожено?
Всё это есть!
И слышу: в вагоне говорят двое, говорят не со мною, но говорят для попа. Приходится слушать.
-- Вот ты украл. Это что же, Божья воля?
-- Нет, это не Божья воля, разве Бог хочет, чтобы ты крал?
-- Ну, а как же попы говорят, что ничего без воли Божией не делается? Значит, и ты украл по воле Божией. Значит, всё равно: и не веруешь -- по воле Божией, и веруешь -- по воле Божией! Вот они вам голову-то и морочат!
И встаёт вопрос: неужели у них ни у кого никогда не умирали близкие люди? Неужели никогда они не стояли перед гробом и вот так не смотрели в лицо умершего человека?
Почему же такой нелепый вопрос может смущать и колебать веру, а такая страшная правда, как смерть, не утверждает её?
Наше несчастье в том, что мы разыскиваем, что могло бы поколебать в нас веру, что могло бы засорить неверием наши сердца.
И здесь услужливо помогает мир, всевозможными способами стараясь лишить нас этой правды, заронить в нас ненужные сомнения, поколебать и без того нетвёрдую нашу веру.
Мы должны жить, всё время устремляя внутренний взор на то главное, что должно нашу веру утверждать, и тогда то, что нам кажется колеблющим её, отойдёт в сторону. И если мы иной раз не сможем ответить нашим разумом даже на действительно трудные для разума вопросы, это не будет смущать нас. Много неразрешимых тайн, и их неразрешимость не должна колебать нашей веры.
И думаю я, стараясь не слушать этих ненужных разговоров: "Что было бы, если бы вдруг потерять веру?" Ведь это значило бы, что вся жизнь, которая прошла перед тобой, превратилась бы в ряд ни для чего не нужных сновидений.
Ведь это значило бы, что вся она, со всеми её заботами, со всеми слезами ночью над болящим сыном, со всеми треволнениями, скорбями и радостями, вся она была пустым, ненужным сном, вся она свелась бы только к этой сухонькой измученной старушке, которая лежит сейчас в гробу. Какой это был бы ужас, какая была бы неправда! И тогда ликующе в ответ на это в сердце звучит: это не так, вся эта жизнь здесь невидимо, в духе, и прошлое и будущее -- всё утверждается в едином слове "вечность".
Вот в чём истина, вот в чём радостная, торжественная правда!
Свободное копирование
