1905
Народ, начавший свою революцию с хоругвями и пением "Отче наш", если Церковь не остановит своим авторитетом, способен дойти до такого зверства, которого не видало ещё человечество и от которого содрогнётся мир!
События 9 января... требовали немедленного и решительного участия в начавшейся борьбе. За свободу или против неё, но необходимо было от слов перейти к делу. Острая неотложность момента вскрывала всю ту беспомощность, в которой находились христиане в вопросах общественных. Веруя во Святую, Соборную и Апостольскую Церковь, измученные неудовлетворённой жаждой истинно церковной жизни, христиане почувствовали с небывалой силой, что им не у кого спросить, как отнестись к освободительной борьбе и ко всей сложности тех вопросов и явлений, которые с ней связаны. Можно было узнать мнения лишь отдельных представителей духовенства, часто друг другу диаметрально противоположные, -- но Церковь, голос которой только один и мог успокоить христианскую совесть, дать полную внутреннюю уверенность в Господней правде совершаемой работы, -- Церковь спросить было нельзя...
Трагический образ Гапона, начавшего Христову работу с истинно пастырским дерзновением и кончившего призывом, недостойным ни пастыря, ни христианина , черносотенная агитация части духовенства с Синодом во главе, трусливое молчание либеральных священников, которые, пользуясь авторитетом, могли бы возвысить свой голос, и искренняя беспомощность тех из духовенства, которые рады были жизнь свою отдать для спасения Церкви и родины, но не знали, как действовать им, чтобы принести настоящую пользу , -- всё это доказывало страшное смятение, роковые внутренние процессы, эмпирически проявляющиеся как кровавые знамения грядущих последних времён. Ждать становилось невозможным.
Небольшая группа лиц решилась обратиться к некоторым епископам Русской Церкви с воззванием, в котором указывалось бы на необходимость немедленно, не дожидаясь, когда надвигающаяся буря стихийно охватит всю русскую жизнь, написать окружное послание в защиту всех справедливых христианских требований, выдвинутых освободительным движением, и тем встать впереди движения, сделать его христианским, сведя на нет силы революции.
Воззвание было написано, и депутация отправляется к епископу N., с которым и ранее имелись частные общения . Вечером в монастырских покоях епископа произошло чтение воззвания христиан. В нём говорилось, что страна гибнет, что самодержавная власть истерзала народное тело, что Церковь одна может спасти страну и епископы обязаны в этот момент почти открытого дьявольского искушения выступить с окружным посланием. Они должны сказать, что Церковь никакими государственными целями не может оправдать убийств , что она не может благословлять неограниченной власти, ибо всякая власть ограничена законами Божиими, не может связывать христианскую совесть присягой и поддерживать учение, что надо исполнять всякое приказание верховной власти, хотя бы явно безбожное, как, например, истязание безоружных людей...
Епископ сначала отнёсся к прочитанному явно враждебно. С нескрываемой иронией он сказал:
-- Пламенные словеса... Пророк Иеремия... Я бы очень желал, чтобы это было где-нибудь напечатано!
Но затем произошёл долгий и знаменательный разговор.
Этот разговор раскрыл депутатам тот внутренний мир, который стоит за молчанием представителей Церкви. Епископ начал с иронии, но кончил почти исповедью. На резко и прямо поставленный вопрос, что молчать в настоящую минуту, не обличать безумную власть, забывшую Христа и в своих зверствах кощунственно прикрывающуюся авторитетом Церкви, -- равносильно отречению от Христа, он с видимой внутренней борьбой сказал:
-- Да, это отречение от Христа.
-- Значит, вы отрекаетесь от Христа? -- сказали депутаты.
-- Да, отрекаюсь, потому что я слаб, я связан, я связан какими-то цепями, как связана вся Церковь.
Депутаты ушли. На прощание он сказал им:
-- Я желаю вам добра. Будьте осторожны. Если поедете к другим епископам, имейте в виду, что можете на такого попасть, который и за полицией пошлёт.
Через несколько дней депутаты с воззванием отправились в Петербург. В Петербурге они имели совещание с группой лиц, принадлежащей к высшему петербургскому духовенству; там повторилось почти буквально то же, что и в Москве. С первых же слов враждебное, почти презрительное отношение к прочитанному, затем долгий разговор и горькие признания, почти покаяние.
-- Устал, -- сказал один из присутствовавших, -- я устал, не могу, у меня на такие подвиги нет сил. Я, как утомлённая птица, думаю об одном -- сесть и отдохнуть, а вы молоды, поработайте.
Из его слов вполне определённо выяснилось, что к высшему петербургскому духовенству обращаться совершенно безнадёжно. Для депутатов становилось очевидно, что придётся начать деятельность другими путями.
На меня и наружность его, и все его манеры производили отталкивающее впечатление. Я не верил ему ни на йоту. Ласки его были холодны и театральны. И мне было не по себе, когда он обхватывал мои плечи своими огромными красивыми руками .
Не верил также и в его простоту, доходящую до совершенно товарищеской фамильярности, с которой он обращался ко всем без исключения. Мне всегда казалось, что он ищет популярности, что он играет комедию и упивается ролью отца-архипастыря . Он имел необыкновенно эффектную внешность. Страшно высокий, стройный, с открытым русским, совсем ещё молодым лицом, всегда в белой шёлковой рясе, он одним своим видом мог внушить почтительное благоговение. Голос у него был громкий и ласковый. При встрече он горячо обнимал гостей; и вообще во время разговора любил брать за руки, привлекать себе на грудь и целовать в лоб.
В блестящих, почти масляных глазах его, которые никогда не смотрели в упор, я читал большую любовь к еде, к вину, к женщинам и ту циничную плутоватость, которая часто бывает у избалованных слуг.
Епископ очень не любил разговоров, которые по своим практическим выводам могли к чему-либо обязывать.
Он тогда спешил переменить тему и делал это чрезвычайно искусно, с обворожительной простотой и задушевностью, начиная рассказывать какой-нибудь случай из своей жизни, который всегда кончался одинаковой моралью: не нужно очень зарываться высоко -- это гордость, а со смирением делать маленькую работу -- и всё будет добро.
Но, по неестественной улыбке, по мелким, каким-то брезгливым складочкам около губ, я прекрасно видел, что он всех обманывает, что ему никакие дела -- ни большие, ни малые -- неинтересны, да и все мы вообще надоели, и что он с гораздо большим удовольствием поговорил бы теперь на двусмысленные темы в какой-нибудь "тёплой" компании.
Мне всегда казалось, что он чувствует, что я его понимаю, и поэтому обращается ко мне с особенным игривым лукавством...
Епископ в своей белой, мягко шуршащей шёлковой рясе быстро подошёл к нам, благословил, обнял, поцеловал, выразил радостное изумление по поводу нашего прихода; усадил за стол, за которым сейчас же появились канделябры, сушёные фрукты, конфеты, виноград...
-- Владыка, мы к вам по очень важному делу.
-- Очень, очень рад, -- поспешно проговорил епископ, нервно задёргав бахромку у бархатной скатерти.
-- По поводу текущих событий мы написали "Воззвание к епископам", в котором призываем написать обличительное окружное послание. Мы бы хотели прочесть вам его.
-- Очень, очень рад, -- снова повторил он и, опустив глаза, приготовился слушать.
Он немного побледнел; лицо у него стало жёстким и неприятным, на губах застыла неловкая, деланная улыбка...
Воззвание заканчивалось почти молитвой:
"О Господи Христе, отыми робость из сердца служителей Твоих и дай нам смелость и дерзновение возлюбить Тебя делом и исповедать Святое Имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь".
На один момент наступило тягостное молчание.
-- Пламенные словеса, Иеремия! -- проговорил наконец Евлампий, и в голосе его было что-то трусливое, насмешливое и злобное. -- Я был бы очень рад, -- прибавил он, -- увидеть это где-нибудь напечатанным... только вряд ли удастся это... цензура у нас...
И, перебегая взглядом... стал рассказывать о своих столкновениях с цензурой. В это время пришёл какой-то студент духовной академии, с лицом красным, угрястым и тупым (между прочим, угри ужасно противны на мёртвых лицах). Епископ страшно ему обрадовался -- на этот раз, думаю, искренно, -- стал целовать его и потчевать финиками. Разговор об окружном послании готов был этим закончиться.
Меня взорвало такое отношение...
Весёлый, самодовольный, ничего не боящийся, живущий в своё удовольствие, как он, будучи епископом, может не страдать, не гореть жаждой подвига и мученичества за Христа? Как он смеет так улыбаться, есть, пить, спать, не зная ужаса ни перед смертью, ни перед адом?
И я, чувствуя, что лечу в пропасть, но уже не в силах владеть собой, грубо перебил епископа:
-- Владыка, если вы искренно сравниваете наше воззвание с пророчеством Иеремии, и это не фраза, то, значит, вы согласны с тем, что в нём говорится. А если вы согласны, то, как епископ Церкви Христовой, не можете отказаться написать окружное послание. Такой отказ равносилен отречению от Христа .
-- Видите ли, друзья мои, -- мягко проговорил епископ, но глаза его были злы и лицо холодно. -- Видите ли. О всяком деле наперёд нужно подумать, к чему оно приведёт. Вы молоды, вам трудно понять это. Ну, положим, напишу я -- меня, разумеется, не послушают, возьмут и засадят в монастырь , а на моё место назначат какую-нибудь, простите, дубину. -- И он засмеялся. -- Разве ж это хорошо будет? Вот сейчас ко мне вы приходите, другие -- как к другу, отцу, говорим мы по душам. Совершаю я тем Господню работу? Воистину совершаю. А как в монастырь-то запрут, где там пользу принесёшь? Вот и недавно юноша ко мне один пришёл -- такой прекрасный юноша. Деньги потерял. Я дал ему -- помог. Другой прогнал бы. Разве это хорошо? Так бы вот все, как я, потихоньку делали, тогда, поверьте, -- снова засмеялся он, -- никаких бы посланий окружных не понадобилось. Плохо у нас в России, что говорить, только Божие домостроительство требует терпения и смирения. Воистину так... Я ценю вашу, как бы сказать, апостольскую ревность, но наипаче оценил бы ваше смирение. "Кто хочет между вами быть большим, да будет слугою". Будьте слугами всем, сказал Христос, и всё будет хорошо. Так-то, дети мои. А теперь -- аминь и будем чай пить.
-- Нет, владыка, разговор на этом кончиться не может, -- резко сказал я, ещё больше раздражаясь от его виляний, -- мы не гости, а вы не хозяин. Вы архипастырь, а мы христиане. Мы не хотим полуязыческих-полужитейских рассуждений, мы ставим вопрос прямо: веруете вы в Христа или нет? Если нет, нам не о чем с вами говорить, если да, вы обязаны написать окружное послание. Потому что всякий раз, когда вы открыто не протестуете против поругания Церкви, вы отрекаетесь от Христа. Вы говорите, что выйдет из вашего подвига? Вас засадят в монастырь. Вы не будете приносить пользы. Владыка, вспомните мучеников христианских. Разве они так рассуждали? Разве они отрекались от Христа, чтобы потом "приносить пользу"?
И теперь вопрос стоит перед вами ребром: или со Христом -- тогда на муки, на подвиг, или против Христа -- тогда жизнь в хоромах, почёт, уважение, но тогда уже не смейте заикаться о "работе Господней"!
Всё время, пока я говорил, он сидел не подымая глаз...
Я был уверен, что епископ не выдержит своей роли, и ждал от него какой-нибудь грубой выходки.
Но он поднял своё лицо, ещё более побледневшее, но уже с новым, мягким, как бы пристыженным, выражением, и тихо спросил:
-- Если все молчат, то, значит, все отрекаются, где же тогда Церковь, про которую сказано, что "врата адовы не одолеют её"?
В вопросе мне почудилось то же холодное безжизненное любопытство, которое так хорошо было знакомо мне, и я готов был расхохотаться ему в лицо. Я боюсь смеха. В смехе есть что-то страшное.
И при мысли о том, какой хохот наполнит внезапно эту душную, жаркую комнату, я весь задрожал холодною дрожью и, отдаваясь чему-то, что было сильнее меня, заговорил неестественно громко и с такою властью, которая мне совершенно не свойственна...
-- Церкви нет... Церкви Христовой нет. Приближаются последние дни. По пророческому слову мерзость и запустение станут на святом месте. Церковь предастся во власть Антихриста... Антихрист победил земную Церковь!
И сейчас я чувствую, -- продолжал я, холодея, -- что меж нами... собравшимися во Имя Христово, не Христос, а Антихрист... Я чувствую его близость... Он пятый между нас... Он страх... Он входит во всех нас...
Но силы сразу оставили меня, и я замолчал.
Стало так тихо, так тихо, как в истлевшей могиле. Я ничего не видал перед собой, только глубокие, полные любви и тоски глаза друга стояли передо мной, как два глаза Распятого...
-- Видно, надо говорить всю правду, -- тяжело начал епископ, -- ведь Бог-то видит; не по незнанию, а по слабости молчим... Подлинно, подлинно от Христа отрекаемся... Сил нет... Дерзновения нет... О, как тяжело-то иной раз бывает, если б вы знали.
Он, сгорбившись и держась рукой за голову, наклонился над столом.
-- Владыка, -- тихо, но страстно, мучительно проговорил мой друг, -- Христос поможет вам, Христос даст силы вам. Мы будем молиться... Христос не оставит Церковь свою... О, если в вас есть хоть капля любви, вы пойдёте на этот святой подвиг... Мы умоляем вас, мы все будем с вами. Сделайте это. Верьте, тысячи сердец отзовутся на ваш святой призыв, и силы ваши умножатся. Только начать... Дерзайте, владыко. Правда сильнее силы... Антихриста победит Христос...
Епископ ещё ниже нагнулся над столом и почти шёпотом говорил:
-- Дайте подумать... дайте подумать недельку. Я не отказываюсь... Может быть... Сил только нет; робость какая-то, словно связан чем... Господи, прости согрешения наши.
-- Это путы зверя -- Антихриста, -- едва выговорил я. Моё горло давила судорога. Как в тумане, всё двигалось и расширялось передо мной.
Мы прощаемся, и лицо у епископа не прежнее холодное и фальшивое, а умилённое и заплаканное.
-- Если вы пойдёте к другим епископам, -- говорит он, и на губах его улыбка добрая, даже детская, -- будьте осторожны, а то можете на такого напасть, что и за полицией пошлёт.
Мы уходим...
Ср.: "При охватившем теперь всех смятении умов от страшных и грозных в жизни страны явлений... невольно взор общества обратился туда, откуда издавна Русь привыкла ожидать и получать утешение, вразумление, успокоение... Разумеем голос церкви Божией в лице церковных учителей и молитвенников-пастырей... Но они молчали... Посмотрели кругом, да мало и нашли добрых-то пастырей, учительных и заботливых о своей пастве" (Феодор (Поздеевский), сщмч. Служба Богу и России. Статьи и речи 1904--1907 годов. М., 2002. С. 109).
