Автобиография - 12

   Странная вещь: иногда какое-нибудь маленькое событие так западает в душу, что потом всю жизнь не забудешь его. И чего бы, кажется? Пустяк! Так вот нет же: стоит перед глазами, точно вчера случилось, и болит сердце нисколько не меньше, чем когда-то давно-давно...

   Это было... в одном большом и шумном городе. Я перебивался кое-как с хлеба на воду и жил на окраине города, в маленькой грязной каморке, за которую платил 4 рубля.

   Перегородки были дощатые, дырявые, обклеенные рваными газетами, они не доходили до потолка, чтобы чад из кухни расплывался по всем комнатам равномерно, -- и в моей каморке было слышно каждое слово, каждый шорох, раздававшийся даже в самом дальнем углу "квартиры".

   Я любил тишину -- и мечтал об ней, как о недоступном счастье. Только по ночам я мог чувствовать себя по-человечески, и то если "хозяин", Андрей Никитич, сапожник[1], не приходил домой пьяный. А случалось это не очень часто, два-три раза в неделю. Остальные дни мне приходилось или целую ночь слушать неистовую его брань, или убегать и ходить по пустынным улицам до рассвета.

   И вот в одну из таких пьяных ночей случилось то самое, о чём я хочу рассказать. Андрей Никитич пришёл часов в восемь вечера пьяный и злой. Я сразу понял это по резкому стуку в дверь.

   -- Самовар!.. -- глухо сказал он, вваливаясь в кухню.

   Я слышал, как жена его, Анна Петровна, наскоро стала укладывать дочку свою Зиночку. Она знала, что, если муж заметит, что дочь не спит, привяжется к девочке, -- а она боялась этого больше всего. Больше побоев и брани.

   Но Андрей Никитич, видимо, догадался.

   -- Не прячь! -- крикнул он. -- Отец я или нет...

   -- Начал, -- проворчала Анна Петровна.

   Зиночка спрыгнула с лавки и подошла к столу. Я услыхал её тихий голосок:

   -- Дай карандашик...

   Зиночка любила чертить на бумаге фигурки, и карандашик всегда лежал у них на столе. Очевидно, отец взял его.

   -- Так просят, а?.. Чего молчишь, просят так, я тебя спрашиваю!..

   Зиночка молчала.

   -- Отец я, а? Проси, как следует: папочка, дайте, пожалуйста... карандашик, ну?

   Опять молчание.

   -- Говори, гадина! -- заорал Андрей Никитич.

   -- Да отвяжись ты, -- вступилась жена.

   -- Молчать!.. Говори: папочка... дайте, пожалуйста, карандашик...

   Зиночка молчала.

   -- Не скажешь!.. Не скажешь!..

   Я чувствовал, что к горлу моему подступает что-то тяжёлое, и руки и ноги делаются холодные.

   -- Не скажешь!.. -- хрипел за стеной голос.

   И вдруг я услышал за стеной шум. И глухие удары по телу.

   -- Раз... два... три... -- хрипел голос.

   -- Папка... папочка... я не буду... я не буду... -- лепетала, задыхаясь, Зиночка.

   Я вскочил с постели и, не помня себя, вбежал к ним в комнату.

   Андрей Никитич зажал коленями девочку и бил её по лицу:

   -- Шесть... семь... восемь... -- хрипел он.

   Я схватил Зиночку за плечи, вырвал её и закричал:

   -- Не смейте... не смейте!.. Или я убью...

   Я задыхался... Я сам не знал, что говорю... Зиночка была у меня в руках. Я отнёс её к себе в комнату. Она плакала, судорожно обхватив мою шею. И сам я рыдал, как обезумевший...

   Впрочем, это уже к делу не относится.

   Так вот -- то маленькое происшествие, которое по временам почему-то встаёт в моей памяти и с прежней силой мучает меня.

   А ведь прошло лет не мало -- не меньше десяти.

   Это произошло в Благородном собрании, после одного симфонического концерта[2]. Концерт кончился. Публика сплошной стеной спускалась вниз по лестнице.

   Немного впереди себя, около самых перил, я заметил высокую, красивую девушку, в необыкновенно простом и скромном чёрном платье. За ней шёл маленький, худенький господин, лысый, с небольшой седенькой бородкой. Народу была масса, теснота и давка была страшная. Я следил за дамой и за господином. И вдруг заметил, что худенький господин, пользуясь теснотой, позволил себе нечто совершенно непристойно-оскорбительное. Мне это было видно через перила. Я видел, как вспыхнуло лицо девушки, как она повернула к нему своё испуганное и гневное лицо, видел, как она хотела крикнуть, но, видимо, сробела и, растерянная, не знала, что ей делать. Кровь хлынула мне в лицо. Я рванулся вперёд и, не помня себя, что было сил ударил лысого господина кулаком по лицу...

   Я не спал всю ночь. Я думал о ней, об этой незнакомке, и эти испуганные глаза, этот румянец от стыда и гнева наполнял всё существо моё таким мучительным, таким захватывающим сладострастием... Каким пустяком была выходка этого господина в сравнении с моими грёзами. И какою подлостью казался мне его поступок, и как бесконечно ненавидел я его...