Петербург - 4

Наступают осенние дни. Злее становится жизнь. Часто вижу себя со стороны. Вижу никому не нужного человека, затерянного в многолюдной, шумной столице.

Весь день зябну и прячусь от дождя. Питаюсь от случая до случая.

Сегодня могу остаться без ночлега. Мне предстоит бесконечно длинную ночь провести под открытым небом. В моей бесприютной жизни случались такие ночи, но сегодня я с ужасом думаю об этом невыносимо тяжком, испытании.

В моем воображении встает картина ожидающей меня ночи.

Город спит. Погашены огни. Глухая каменная тишина. Сквозь жидкие прутья холодного дождя серыми бесформенными глыбами выступают слепые безмолвные дома. Согнувшись под тяжестью ненастья, я шагаю по мокрым пустым улицам. Во мне стынет кровь.

Мелкую колючую дрожь вливает в меня осенний ветер.

Я до того одинок и беспомощен, что плачу от жалости к самому себе.

Да, я знаю, что меня ждет, и мысль об этом приводит меня в отчаяние.

Нет, лучше смерть, чем такая ночь!.. И вот тут в памяти моей пробуждается рассказ Петьки-Желудя.

Почему он смог так поступить, а мне кто запрещает?..

Сейчас адмиралтейские часы показывают полдень.

Надо приступить к делу… Ждать нечего… Иного пути не вижу перед собой.

Несколько минут колебания, и я решительно вхожу в казанскую полицейскую часть. На все вопросы околоточного надзирателя отвечаю незнанием.

Сухой, тощий человек с длинным костлявым лицом и холодными серыми глазами сначала впадает в ярость, а потом, когда я решительно отказываюсь отвечать, он входит в кабинет пристава, откуда через минуту возвращается, и, вцепившись тонкими пальцами в мое плечо, вталкивает меня в помещение начальника.

За большим письменным столом, покрытым зеленым сукном, сидит сам пристав. Остриженная бобриком седая голова наклонена над бумагами, на плечах поблескивают офицерские эполеты. При моем появлении голова медленно поднимается, и я вижу узкий лоб, хмурые черные брови, темные глаза и пышные, горизонтально лежащие усы.

Коротенькое молчание. Чувствую, как в мое лицо впивается взгляд пристава.

— Откуда? — прокатывается густой, низкий бас начальника.

— Из Риги — отвечаю я.

— Как звать?

— Шимма.

— Фамилия?..

— Это все… Других имен у меня нет.

— Что?..

В обширной комнате наступает тишина. Пристав до того изумлен, что даже не сердится.

— В центре столицы… Да что же это такое!.. Бродяга… Не помнящий родства… А фамилия твоего отца?.. — снова обращается ко мне начальник…

— Я не знаю отца…

— А мать?..

— Тоже не знаю…

— Ах, ты… — из уст пристава вырывается длинное ругательство, и он кулаком ударяет по столу.

Не знаю почему, но я не испытываю никакой боязни.

Мне даже нравится, что привел пристава в состояние сильного озлобления.

Долго тянется допрос. Представитель столичной полиции всячески старается выжать из меня хоть какое-нибудь признание, а я в свою очередь не уступаю и твержу свое бесконечное «не знаю».

Борьба кончается вничью.

Меня водворяют в одиночную камеру и выдают суточный паек.

Растет дело непомнящего родства. Мою камеру посещают старшие и младшие чины казанской полицейской части и какие-то штатские люди… Последние особенно заинтересованы мной. Заглядывают в глаза, измеряют рост и всячески обнюхивают.

Догадываюсь, что меня принимают за очень важного преступника. Понемногу начинаю фантазировать и, как всегда в подобных случаях, творю легенду. Я не бродяга, а великий революционер. Я только что бросил бомбу в Зимний дворец и поднял на дыбы всю страну. А я сижу здесь в камере и смеюсь над приставом и над штатскими, изо всех сил старающимися узнать меня.

— Эй, ты, безыменный, собирайся!..

Меня куда-то отправляют под строгим конвоем.

Приводят в сыскное отделение. Здесь мне уже становится страшно. Добрый час меня фотографируют в разных видах. Потом раздевают догола. Заносят в протокол мои приметы и тут же приходят к заключению, что я несомненно иудейского происхождения. Затем сбривают мне волосы и снова фотографируют.

Начальник отделения, высокий, дородный старик в жандармском мундире, с белыми аксельбантами на широкой выпуклой груди, пытливо вглядывается в меня большими влажными глазами и пальцами расправляет усы.

— М-да… — произносит он и, позванивая шпорами, уходит.

Протокол начинается словами: «20-го сентября 1888 года задержанный неизвестного звания человек…», но нигде не упоминается, что я сам явился в полицию.

День заканчивается мучительно длинным допросом, производимым следователем.

В памяти моей четко живет этот человек в длинном сюртуке, с шелковистой черной бородой. Он ласков и приветлив. Приглашает сесть в мягкое кожаное кресло и угощает папироской. У меня от этой ласки кружится голова.

— Давайте поговорим по душам, — начинает следователь, усаживаясь напротив меня. — Можете быть со мной вполне откровенным. Вы видите, я даже не стану ничего записывать. Побеседуем просто. Я знаю, что очень тяжелое обстоятельство могло вас привести к нам. Что ж, бывают такие случаи… Но из этого еще не следует, что вы должны себя окончательно погубить… Вы, наверное, сами знаете, что за бродяжничество закон карает сильна. Вас закуют в кандалы и сошлют в Сибирь, Там, среди снегов и вечного мороза, вы встретите свой смертный час. Зачем это вам? Вы еще так молоды… Может быть, вас ждет счастливое будущее… Лучше последуйте моему совету и расскажите мне всю правду… Могу вас уверить, что получите свободу, а если обстоятельства позволят, мы вам окажем и материальную поддержку…

Долго еще говорит следователь, лаская меня черными, немного выпуклыми глазами.

Я слушаю, низко опустив голову, и по каплям собираю всю силу моей воли, чтобы не поддаться соблазну.

Этим допросом заканчивается последний акт моей драмы. Меня отправляют в Дом предварительного заключения.

За мной захлопывается дверь жизни.