В "хитрых домиках МВД" - 1

В "хитрых домиках" МВД

Что это за „хитрые домики"? Я был в трех из них: в Горьком, Казани и Чистополе (последний, надо сказать, самый „милый", самый „уютный"). До ареста я, признаться, ни малейшего понятия об этих „домиках" не имел. Это — тюремные психиатрические больницы, куда спроваживали на так называемое „принудительное лечение" арестованных по 58-й статье УК (только по ней одной!), обвинение в отношении которых явно не удалось („брак" в работе специальных органов). Тут имеет место или ложный, ничем, в конечном счете, не подтвержденный донос, или отсутствие достаточного материала для поддержания обвинения. Не следует забывать, что все же это был 1951-й, а не 1937-й год. Если в 1937 году дозволительно было широко применять различные внесудебные формы расправы с „инакомыслящими", то в 1951 году был необходим все же какой-то, пусть очень относительный и условный, минимум правовых гарантий. И вот, когда человек уже арестован, но при этом „неожиданно" обнаруживается, что судить и обвинять его собственно не за что, — тогда прибегают к обычной, ставшей традиционной уловке: ищут в биографии этого напрасно или ошибочно арестованного человека ответа на вопрос: „А не псих ли он?". Нельзя ли прекратить его дело под тем благовидным предлогом, что он-де больной? А, спрашивается, „кто богу не грешен, черту не виноват?". Много ли в нашей стране в наши дни найдется людей с абсолютно неповрежденными нервами, без невроза или психоза, без того или иного „пунктика" или „бзика". Пережитые десятилетия на каждого из нас наложили свой отпечаток. Все мы, как выразился герой одного из рассказов Вяч. Шишкова, люди „с максимцем". Особенно много помогла в этом отношении война (1941-1945). На почве всяких контузий и тяжелых переживаний люди невольно начинали „заговариваться", обнаруживали склонность к заболеванию всевозможными трудно различимыми „реактивными" и „ситуационными" психозами, а подчас, на высоте волнения, и поругивали самое что ни на есть высокопоставленное начальство („ругали" главным образом того, кто некогда олицетворял собою „культ личности"). А это уже был сам по себе „криминал", то есть более чем достаточный повод для ареста и последующего обвинения.

Так вот: когда выяснялось, что созданное против арестованного „дело", по сути говоря, выеденного яйца не стоит и человека фактически судить не за что, — его „ссылали" в одну из таких больниц, раскинутых по стране, ссылали на неопределенный срок, с фактическим лишением всех прав и даже права куда-либо жаловаться, ибо считалось, что с душевнобольными не о чем разговаривать и они не в праве требовать ни от кого никакой законности: на то они и „психи".

В таких, как удачно окрестил их народ, „хитрых домиках" невиновных в сущности людей удобно было держать годами, более того — десятками лет — под предлогом, что они „еще не выздоровели". Приезжавшая раза два-три в год московская врачебная комиссия (председателем ее был обычно представитель МГБ, чаще всего в чине генерала) „определяла", что больной (имя рек) продолжает нуждаться в „принудлечении", и он оставался там еще и еще на годы — порой без всякой надежды на „выздоровление" („выздоровление", как мы об этом догадывались, практически определялось тем тайным, глубоко засекреченным сроком, в течение которого полагалось держать человека на больничной койке, а все остальное делалось лишь для проформы).

В данном случае дело оборачивалось так, что эти „хитрые домики" не были собственно психиатрическими лечебницами, а, по довольно остроумному выражению одного из лежавших со мною больных, псиа... х и т р и ч е с к и м и больницами, а сама наука психиатрия в этом свете предстояла как весьма псиа... х и т р и ч е с к а я наука.

Во всяком случае за три с половиною года пребывания в этого рода „домиках" я перевидал там большую массу людей безусловно умных, развитых, нередко образованных, порой глубоко интеллигентных, — как хотите, которых ни один уважающий себя врач в „гражданке" и не помыслил бы годами держать в больнице под предлогом, что они „психи". Да мало ли таких „психов" ходит ежедневно вокруг нас в обыденной жизни, занимая выдающиеся посты, обнаруживая незаурядную трудоспособность, занимаясь научной и литературной деятельностью. Никто же и не помышляет держать их в больнице, за тюремной решеткой. Не помышляет — до тех пор, пока они волею случая не попадут в орбиту или зону действия МГБ. Тогда все идет шиворот-навыворот. Как известно, для этого учреждения был закон не писан. И как хорошо, что теперь у нас его нет!

Что касается собственно „принудительного" лечения, то среди нас находились, понятно, завзятые любители всевозможных порошков, микстур и таблеток, и все это они назойливо выклянчивали у врачей и дежурных сестер. Но, во-первых, не следует забывать, что таких любителей лечиться, ярых поклонников „латинской кухни", и в обычной бытовой обстановке белее чем достаточно, а, во-вторых, любовь таких людей к порошкам и микстурам целиком покоилась на их личных вкусах и мнительности. Я же лично, например, за все время, проведенное мною в стенах этих „домиков", не принял ни принудительно, ни добровольно ни одной лечебной процедуры, не проглотил ни одной ложки микстуры. Исключение составляет такая зверски „лечебная" процедура, как баня, которая полагалась каждые десять дней, да еще, извините, пурген от старческого несварения желудка. Так что принятая в отношении меня (и многих других) „мера пресечения" — „принудительное лечение" — на проверку оказалась не более как фикцией.

Пара слов pro domo suo (по личному вопросу): по расписанию болезней, дающих право на „вменение" (вины) и наоборот — на „невменение" (так называемую экскульпапию), все душевные болезни с юридической точки зрения, насколько мне известно, делятся на два разряда: по одному из них (психопатия и проч.) больных судят, несмотря на наличие болезни, по другому (шизофрения и проч.) больных „экскульпируют", то есть освобождают от наказания (вернее, от вины). Моя „болезнь" относилась к первой группе (судимых), и тем не менее меня сочли „невменяемым". Это сравнительно редкий в судебной практике случай, и мне вовсе нет надобности оспаривать тот факт, что в тех „хитрых домиках", в которых я продолжительное время находился, было несравненно больше людей „с максимцем", с помраченным, спутанным сознанием, нежели с безусловно ясным (хотя, понятно, было не мало и таких). И тем горшую, стало-быть, должен был испытывать я обиду от сознания несправедливости обречения меня на многолетнее пребывание в одних стенах с реальными „психами".

Вопрос не в том, были ли мы больны, полубольны или же были относительно здоровыми. Вопрос не в том, далее, что у многих из нас, если разобраться, даже и болезни-то (психоза) в собственном смысле этого слова не было, а была лишь та или иная степень или форма так называемого „пограничного состояния". Вопрос в явно неправильном, развернутом или широком применении судебной санкции в форме принудлечения, причем применялась эта санкция в ряде случаев весьма и весьма неосмотрительно. Надо ли говорить о том, что суды в то время, под известным нажимом МГБ, этой санкцией безусловно злоупотребляли. И направление людей на „принудлечение" во многих случаях являлось не только издевкой над здравым смыслом, но и символизировало собою определенную, внесудебную, форму расправы МГБ с неугодными элементами.

В этой связи мне припоминается довольно любопытный случай, когда в МГБ, уже по окончании следствия по моему делу и по признании меня „невменяемым", следователь вдруг ни с того, ни с сего принялся меня упрекать:

— Вы рвете нитки, — сказал он мне.

Я сначала просто даже не понял, о каких таких „нитках" идет речь и для чего мне в условиях нахождения под стражей вдруг понадобилось их рвать. Но, поразмыслив, тут же пришел к выводу, что речь шла не об обычных швейных нитках, а о тех „нитях следствия", которые я якобы рвал или порвал. Далее следователь стал упрекать меня в том, что вот, мы-де затратили на вас (!) много средств, проведя техническую экспертизу (сличение машинописных „почерков"), а вы вот — рвете нитки и т. д.

Вот за то, очевидно, что я „рвал" какие-то „нитки" (нити следствия), а заодно ввел МГБ в излишние, „непроизводительные" расходы, со мной косвенно и расправились, направив меня на принудлечение в „хитрый домик".

Но это была не только расправа в собственном смысле этого слова. Вместе с тем, как это ни покажется странным, в этой посылке человека, гражданина Советского Союза, обвиненного по 58-й статье, на так называемое „принудлечение" можно было при желании усмотреть и своеобразный элемент почета, признания его достоинств, талантов или ума. В этом смысле Россия „сталинская" продолжала определенно перекликаться с Россией „николаевской". Вы знаете, вероятно, что в свое время (в 1836 году) один из умнейших и образованнейших людей своего времени — Петр Яковлевич Чаадаев за высказанные им публично „еретические" мысли, „прозападная" ориентация которых стояла в резком противоречии с господствовавшей тенденцией славянофильства, был по личному распоряжению императора Николая 1-го объявлен „сумасшедшим" и к нему на дом, если не ошибаюсь, раз в неделю ездил какой-то высокопоставленный врач („лейб-медик") — тоже, вероятно, в целях „принудлечения"!

Подобной же своеобразной „чаадаевской премии" удостоились и многие из нас, направляемых на „принудлечение". Только вместо одиозной фигуры „Николая Палкина" эту „премию" (в форме фикции принудлечения) мы получали по воле „отца народов" — „великого" Сталина, а более частным образом — по воле его „душеприказчика", душегуба и гонителя Берии.