Во внутренней тюрьме МГБ - 3

...Чего-чего только не наслушаешься, коротая дни в тюрьме! Между прочим, упомянутый выше Макарихин рассказал мне крайне интересную (для меня) историю сидевшего вместе с ним заключенного, которого я уже не застал. Это был, по словам Макарихина, обрусевший татарин по национальности, „мормон", то есть „хлыст", по религиозным воззрениям, Александр Михайлович Стрельников, откуда-то из-под Бузулука[1]. В том виде, в каком я передаю рассказ Макарихина на этих страницах, он неверен или, более точно, недостоверен, фактического в нем только то, что некто Стрельников за вольное переложение духовных стихов своих приверженцев со включением в них имен Ленина и Сталина получил по суду 25 лет заключения со строгой изоляцией.

В полной мере бесхитростный рассказ Макарихина мне пришлось известным образом переосмыслить и дополнить, прибегнув, насколько возможно, к услугам своей „творческой" фантазии. Это вольное обращение с рассказом Макарихина о Стрельникове может кое-кому „не показаться". Не произведи я, однако, известной вольной „арранжировки" рассказанного мне Макарихиным на основе знания „мормонских" стихов, обычаев и обрядов, было бы, в сущности, совершенно непонятно, за что же, собственно, герой рассказа Стрельников мог „заработать" по суду 25 лет заключения со строгой изоляцией. Сухая протокольная запись факта, легшего в основу рассказа, ничего не дала бы для познания истинного фона, на котором развертывалась стрельниковская „акция".

Перехожу к сути рассказанного мне Макарихиным. Руководя на правах „пророка" или „Христа" одним из „хлыстовских" кружков (кораблей), Стрельников, в конце концов, пришел к мысли, что на обычной, свойственной данной группе сектантов духовной терминологии далеко не уедешь: необходимо принять какие-то радикальные меры к тому, чтобы, сохранив в основе „округу" и обычную ритуальную пляску[2], приспособить этого рода верования к советской действительности.

Сказано — сделано. Стрельников вступил на путь решительной „десакрализации" своей веры. Для этого он принялся за ревностную переработку „мормонских" стихов в духе выкорчевывания из них старых имен и понятий и приспособления их к изменившимся условиям. Все привычные древние, сложившиеся веками, понятия были выкинуты, как обветшалые. Что именно при этом или из этого получилось, я, к сожалению, точно не знаю, но все „белые пятна" на этот счет постарался, как мог и умел, восполнить своим воображением. И думаю, что далеко от истины не ушел.

Получилось, на мой взгляд, как-то так... своеобразно интересно. И не просто интересно, более того — поучительно.

Допустим, на сектантской „беседе" (или „округе") пели повсеместно распространенный духовный стих:

„Ерусалим прекрасный,

в уборе чистоты,

облит зарею ясной,

велик и дивен ты..."

В этом случае Стрельникову не составило большого труда слово „Ерусалим" заменить... чем бы вы думали? Заменить словом „социализм". А дальше шло все, как по маслу. Не все ли равно, подо что плясать, абы плясать! Вчера плясали и, как могли, „духовно" веселились под „Ерусалим", сегодня — под „Социализм", все едино!

„Социализм прекрасный,

в уборе чистоты,

облит зарею ясной,

велик и дивен ты..."

Далее, можно без особых натяжек допустить, что все бытующие в духовных стихах „мормонов" традиционные обращения к Богу Стрельников, ничтоже сумняшеся, весьма по-своему „оригинально" заменил обращениями к... „вождю народов". Так, если на собрании (беседе) пели стих со словами:

"Прости, Батюшка родимый,

не оставь меня вовек..."

и т. д., то Стрельникову, в целях задуманной им „модернизации", не оставалось ничего другого, как — „творчески" видоизменить начало этого стиха примерно таким образом:

„Сталин, батюшка родимый,

не оставь меня вовек..."

А потом, повторяю, все пошло своим чередом, как по маслу.

Так Стрельников ухитрился большинство обычных ритуальных духовных стихов („распевцев") переделать, как ему казалось, на советский лад: вместо „батюшек", реже „матушек" он всюду, где только можно, со смыслом или без оного, понавтыкал... „Ленина" и „Сталина".

Пели, к примеру, старинный „хлыстовский" духовный стих (едва ли не трехсотлетней давности), в котором были такие слова:

„Стал кораблик наш качаться,

верный — колебаться,

на Исусову молитву

стали претыкаться..."[3]

Стрельников и тут нашелся. У него получилось, надо думать, приблизительно нечто такое:

„Стал кораблик наш качаться,

верный — колебаться,

а на Ленинско ученье

стали сомневаться..."

Или еще пример. Есть у „мормонов" такой хороший, глубокой лирической силы и впечатлительной напевности, духовный стих, начинающийся словами:

„Открывайте все печали

пред Господом Богом..."

Представим себе, что Стрельников добрался и до этого стиха. В этом нет ничего мудреного или нестаточного. И вот, появляется другая, советская, как ему кажется, версия этого стиха. Для сравнения и пущей наглядности привожу рядом оба варианта:

Старый:                               Новый:

Открывайте все печали        Открывайте все печали

пред Господом Богом,           пред Советской властью,

что угодно душам вашим       что угодно душам вашим

у Него просите,                    у нее просите,

чистый образ Его Божий       чистый образ наш советский

на себе носите,                    на себе носите,

часто крылами машите,        часто крылами машите,

на Восток спешите..."           в коммунизм спешите..."

Комментарии, как говорится, излишни. Макарихин рассказывал, что Стрельников был в состоянии читать ему на память множество подобных стихов, „и все у него получалось так гладко".

Как это ни покажется странным, но и „верующим", духовной пастве Стрельникова затея эта, вероятно, пришлась по душе. Авторитет Стрельникова, как своеобразного новатора, возрос, и все обстояло как нельзя лучше: добросовестно пели и плясали под „Сталина" и „Ленина", под „социализм" и „коммунизм", под „партию" и „советскую власть", „...Наша партия родная..." и т. д.

В тех же сравнительно немногочисленных случаях, где по условиям стиха надо было сыпать проклятья, там, где требовалось обличать и всячески „третировать" дьявола, как извечного врага духовной природы верующего человека, там (в этом не будет ничего ни мудреного, ни удивительного) роль „дьявола" и „врага" поручалась... ну, скажем, Троцкому и его приспешникам. Вопрос, очевидно, был поставлен таким образом: лишь бы достигалась реальная цель — „хождение в духе", было бы гармонично, „весело", то есть, по существу, „духовно", а уж подо что именно эта реальная цель достигается — под „Сталина" или под „Христа", и кто именно при этом выполняет роль „святого духа", — это, оказывается, не столь существенно.

Нашлись, однако, и враги всей этой „реформы", которые тянули к старому и резко противились стрельниковским новшествам. Они-то, вероятно, и донесли...

Сам Стрельников, надо думать, был искренно убежден, что, разосвящая (десакрализируя) подобным образом объекты своей древней веры, пытаясь перестроить ее на новый лад, „без Бога-Отца, без Христа", он делает большое и нужное дело и его действия, как говорится, льют воду на мельницу советской власти. Нечего и говорить, как сильно он был удивлен, когда оказался под арестом.

„За что?" — так, вероятно, рассуждал он. — „Я же Ленина и Сталина в стихах прославлял, хвалил советскую власть, утверждал в песнях социализм и коммунизм!".

МГБ и суд, однако, не посчитались с его доводами и, как можно предположить, усмотрев в его затее предумышленную, наглую профанацию дорогих имен и понятий, квалифицировали Стрельникова как опасного государственного преступника. Суд приговорил его к двадцатипятилетнему заключению в специальных („режимных") лагерях без права переписки.

Что стало со Стрельниковым потом, мне неизвестно.

Вернулся! (приписано карандашом)

Спрашивается, чем все это было? Под каким углом, с какой точки зрения можно рассматривать „акцию" Стрельникова, его реформаторский пыл?

Нет ничего легче (а, пожалуй, и ничего ошибочнее) квалифицировать действия Стрельникова как непосредственно „кощунственные", как псевдорелигиозное делячество, ловкий „бизнес" на религиозной основе, как определенную форму религиозного шарлатантства и сознательный обман верующих. Не вызывает сомнения, что и само „качество" такого рода „верующих" не столь уж высоко, коль скоро они так легко и безболезненно сменили своего духовного „порося" на советского „карася".

Можно также усмотреть в действиях Стрельникова своеобразный пример словесной эквилибристики, игровой подмены (субституции) слов, своего рода отменный „словесный эксперимент". Как все это выйдет? Что из этого получится?

Как бы то ни было, но, заменяя более или менее удачно одни слова и понятия другими, инициатор этой игры легко и, что называется, „без задеву" выхолостил из своей веры подлинный религиозный элемент, пересоздал все заново и приспособил к изменившимся условиям.

Во всех этих предположениях есть известная доля вероятности, есть правда. Правда, но не вся.

Но вот, когда Стрельников задумал и так ловко осуществил свою наивную, детскую игру в подмену духовных понятий светскими, более того — советскими, — что, если попытаться быть в это время, как говорится, не с ним, а в нем? Понять его изнутри. Не было ли все это с его стороны искренним увлечением, проявлением своеобразного творчества, а, стало-быть, явным признаком несомненной влюбленности в осуществленный замысел?

Трудно сказать. „Какое намеренье чисто?" — спросил однажды поэт[4].