На волю

„НА ВОЛЮ"...

Это событие случилось 19 февраля 1942 года. Совсем неожиданно, как-то даже внезапно, меня из камеры вызвали, сообщили, что я из-под стражи освобожден, и отпустили „с миром" на все четыре стороны.

Денег у меня не было ни копейки. Пришлось решиться идти до города пешком. Но за время пребывания в заключении я сильно ослаб.

В тот же самый день, с большим трудом одолев пешком расстояние от тюрьмы до города (примерно двенадцать километров), я уже был дома, в кругу семьи.

Когда на другой день по выходе из тюрьмы я явился в трибунал, чтобы узнать причину освобождения, то там мне сказали:

 — Ваше дело прекращено.

А секретарь трибунала, милая женщина, даже шепнула мне доверительно:

 — За ваше дело многим нагорело...

Я так и не узнал, понятно, в чем, конкретно, это (то есть „многим" и „нагорело") выразилось, но ведь это было так естественно в моем положении. За долгие годы всяких судебных и внесудебных расправ я уже свыкся с мыслью, что у „них" ничто не делается въявь, что все мои „дела" творятся где-то в темноте, за кулисами, а до меня — наверх — доходит лишь некоторое подобие „пены" в виде выдержек и выписок из решений и постановлений. Гласного, а тем более открытого суда не было.

По известной народной сказке ГПУ и суд (на этот раз трибунал) брали себе корешки, а мне оставляли одни вершки. Но и „вершков" этих оказалось достаточно для того, чтобы узнать, что одновременно с отменой приговора по линии военной коллегии Верховного суда в дело вмешался „всероссийский староста" Михаил Иванович Калинин, к которому обратилась моя семья. Он от имени ЦИК СССР прислал в Военный трибунал и в военкомат какое-то достаточно негодующее письмо. С содержанием письма я не знаком, но, судя по всему, оно было составлено в довольно категорических выражениях.

Вероятно, в результата этого письма „Президиума ВЦИК" и стало кое-кому „нагорать".

Что касается юридической стороны вопроса (отмена приговора и последующее полное прекращение дела, с освобождением из-под ареста), то мне почему-то сильно сдается, что это едва ли не единственный в советской юридической практике тех лет случай, или „прецедент", когда дело было прекращено и человек (обвиняемый) был освобожден „из-под вышки'' без всякой замены (десятью годами и проч.).

Для меня в те дни было ясно только одно: если приговор по моему делу был отменен, то, стало быть, он не существует; если, далее, дело прекращено, то, стало-быть, и дела нет, и состава преступления нет, а самое главное — нет так называемой „судимости". Ведь судимость обычно „пришивают", когда человек осужден.

Это дало мне основание в анкетах при поступлении на работу на весь последующий период времени твердою рукою писать: „Не судим''.

Прав ли я, товарищи юристы?

Вслед за этим я узнал еще много ,,любопытного", косвенно связанного с моим военным делом.

И вообще, вслед за освобождением из тюрьмы для меня и моей семьи наступили самые трудные годы. Самые трудные... О них тяжело вспоминать...