Снова с ворами

СНОВА С ВОРАМИ

Что ни говорите, а тюремщики — тоже люди. И многие из них с умом и сердцем. Не мне винить их в том, что, стремясь так или иначе избавиться от опасностей и ужасов фронтовой жизни, они выбрали себе такую „нелюдимую" профессию. Было заметно, что давшие мне для прочтения постановление коллегии тюремщики внимательно наблюдают за тем, как я буду реагировать на отмену приговора. В душе, понятно, я был рад, но внешне постарался ничем не выразить своей радости, то есть не пустился тут же, на глазах начальства, в какой-нибудь неподобающий пляс.

После этого меня отвели назад, в тюрьму, но не в только что покинутую камеру „смертников", а снова в ту самую, „воровскую", в которой я был до суда.

За сорок два дня, проведенные мною вне стен этой камеры, „личный состав" воровской компании во многом изменился, но знавшие меня старые воры встретили меня приветливо и, как могли, искренно выразили свою радость по случаю отмены смертного приговора.

В этой своей „старой" камере, вместе с ворами, на том же самом месте под нарами, провел я еще около двух недель.

Я уже упоминал о том, что многие из этих воров-профессионалов, судя по их рассказа, были весьма талантливыми исполнителями своей опасной и своеобразно „ответственной" профессии. Но, как всегда бывает в подобных случаях, в дружной, сплоченной семье воров тоже было не без урода. Были и в их среде своеобразные неудачники. Само собой разумеется, они представляли собой меньшинство и были далеко не в почете.

Одним из подобных воров-неудачников был такой нескладный детина лет тридцати пяти, астенического телосложения, — некто Лыткин. Иван Лыткин. Звали его, однако, просто „Ванькой". Среди воров этот „Ванька'' особым уважением не пользовался по той простой причине, что часто „засыпался" на „деле" и поэтому столь же часто сидел в тюрьме.

И вот однажды ближе к вечеру, когда ворам положительно „делать было нечего", этот Ванька рассказал своим сотоварищам такую сильно заинтересовавшую меня историю. Ни он, ни прочие его слушатели не подозревали тогда, что кто-нибудь когда-нибудь эту историю запомнит и запишет. Передаю ее в том виде, как она мне запомнилась, и возможно ближе к самой форме рассказа „Ваньки".

 — Был я в лагере на севере и там филонил[1]. Посадили меня отдельно ото всех. Был я, однако, не один. Со мною вместе находились тринадцать человек, и все — архиереи, (в произношении рассказчика — „архиреи").

 — Попы? — переспросили рассказчика.

 — Нет, поднимай выше, не попы, а самые настоящие архиереи. И среди них был один набольший, не простой архиереи, а вроде как бы большой начальник над ними.

 — Митрополит?

 — Ну, уж я не знаю, как он там назывался, но только этому набольшему все остальные беспрекословно повиновались и уважали его, как только могли. Раз в месяц получал он откуда-то из-за границы хорошие посылки с продуктами. Чего только там не было! Бывало, разделит на всех, — и меня не забывал! — а себе ничего не оставит, как его ни уговаривали. Мяса эти архиереи не ели, — ну, тут я среди них, прямо скажу, посластовался: все тринадцать мясных пайков доставались на мою долю! Тут и поправляться начал, а то совсем было доходил...[2]

На работу они не выходили, да их и не заставляли. Но вот в баню почему-то ходить не любили, и их туда чуть ли не силком волокли.

 — Почему? — спросили слушатели.

 — Да кто же их знает? Вроде как бы благодать, что ли, с них какая-то смывается, или вообще не положено им мыться по чину...

 — Вот один раз ночью я проснулся, — продолжал рассказчик, — иду к параше, гляжу: что за диво? Под нарами огонек светится. Все тринадцать архиереев под нарами на коленках стоят и молятся, да как усердно-то! И, как положено, все ихние молитвы без книг, наизусть, поют к читают. Икон нет, так они на стене кресты нарисовали мелом, стоят и молятся...

В этом месте рассказчика снова прервали. С искренним, неподдельным изумлением, которое трудно поддается выражению словами, воры все, как один, даже не спросили его, а как-то так — выдохнули:

 — Зачем это они?

 — Да я и сам не знаю! — простосердечно признался „Ванька".

 — Чудно!..

Даже наиболее развитым из этой компании профессиональных воров было, вероятно, трудно, а то и вовсе не под силу понять самочувствие и переживания этих тринадцати русских православных архиереев, заброшенных волею судьбы в какой-то дальний-предальний лагерь. Было трудно понять, и непостижимо, почему именно среди ночи, когда людям полагается спать и когда весь лагерь и в самом деле объят крепким сном, — почему именно в это самое время тринадцать архиереев не спят, а предпочитают бодрствовать и молиться, стоя в самых неудобных позах под нарами на коленях... Причем делали они это, надо думать, не по принуждению, а охотно добровольно, испытывая при этом известный, знакомый каждому искреннему религиозному человеку по личному опыту, радостный подъем духа.

Происходило это, надо думать, в канун какого-нибудь большого православного праздника, — скажем, Рождества Христова.

Таков был этот рассказ и таково впечатление, произведенное им на воров. Мне же при этом живо и непосредственно вспомнились слова одного из герое Достоевского:

 „ — Если бога с земли изгонят, мы Его под землей сретим..."

Не чем иным, как именно таким подземным, подпольным „сретением" Бога, представилось мне это подлинное, натуральное всенощное бдение. И — настоящим, неподкупным богослужением. От сердца.