Дальнейшая — за всё время пребывания на каторге — участь как моя лично, так и этого самого Гончар-Сироты так тесно переплелась, что при описании каторги я уже везде буду говорить — „мы".
Нас привели в так называемый „двенадцатый продол" (коридор) и разместили по разным камерам.
В то время каторга, то есть собственно каторжные работы в этом казавшемся нам зловещим „централе" сводились к тому, что каторжане с утра до вечера на швейной фабрике при централе шили военное обмундирование и получали за это деньги.
— Как? — недоуменно спросите вы. — И это — все?
Какая же это каторга?
И на лице у вас изобразится нечто вроде разочарования.
И на наших лицах с Терентием изобразилось столь же „горькое" разочарование, когда нам сказали, что наша задача — также ходить в мастерские и учиться там шить обмундирование .
— Как же это так? — недоуменно спрашивали мы друг друга. — „От войны отказались, от войны ушли, а она по пятам за нами сюда, на каторгу, сама пожаловала. Стоило ли городить весь огород с отказом, коль скоро, участвуя в пошиве военного обмундирования, мы снова становимся в ряды ревностных помощников войны?
Так рассудили мы, два глупых, зелёных юнца, и тут же согласно положили:
— Не пойдем и не будем шить это обмундирование. Откажемся. Мы не работники на войну.
Об этом нашем решении прослышали надзиратели и некоторые из каторжан.
— Да поймите же вы, чудаки, ведь это же выгодно! — убеждали нас каторжане. — От добра добра не ищут, а вы — отказываться...
А надзиратели снова запели уже знакомую нам свою, волчью, песню:
— Ишь, какие молодчики выискались! Вот погодите, ужо придёт Комиссаров, он вам покажет, почем сотня гребешков, будете знать, каково на каторге от работы отказываться. Он вам зубы-то попрочистит...
Стали ждать этого грозного Комиссарова. Был он, как мы вскоре узнали, главный надзиратель централа, довольно жестокий человек.
— Сущий зверь! — отзывались о нём многие из каторжан.
Нас, однако, этот „сущий зверь" пальцем не тронул. И ничего плохого нам не сделал.
Пришел Комиссаров. „Выстроил" нас перед собою рядышком. Смотрит на нас, спрашивает:
— Кто такие?
Видит, стоят два юнца, на вопросы отвечают вежливо, не дерзят, больше всего ссылаются на Христа, на его учение, на заповедь „Не убий".
Объяснили мы, как могли, почему именно мы не можем участвовать в пошивке обмундирования. И снова слышим:
— Чудаки! Вы же там хорошо зарабатывать будете!
— Не надо нам и заработка...
Комиссаров подумал и сказал:
— Ну, вот что: будете в этом продоле дневальными. Обед, чайники, кипяток носить, полы натирать, лестницы мыть...
И стали мы „дневалить".
Первое время все шло по-хорошему, и работа нам сравнительно нравилась. Главное — мы стали для каторжан „видными" людьми. Нужными. Особенно привлекало нас довольно рискованное совмещение обязанностей дневального с обязанностями тюремных почтальонов, то есть с разноской по камерам записочек. Бывало, по утрам в уборной нас уже ждут и — то один сунет в руку записочку, то другой.
Само собой разумеется, передавать эти записочки надо было так, чтобы неотступно наблюдавший за нашей работой надзиратель ничего не заметил. Но уж выработалась тогда такая особенная „ловкость рук", что записочка моментально подхватывалась и исчезала в камере.
Единственное, что нам несколько претило, это — неуклонное требование надзирателей, чтобы кандалы на ногах „не брякали, не звякали". Это было довольно трудное искусство — научиться носить кандалы так, чтобы их вовсе не чувствовалось.
Первое время, повторяю, эти функции дневальных нам довольно нравились, но спустя определённое время у нас в голове снова стали заводиться „идеи". И, побуждаемые ими, мы стали размышлять:
— Кто такой надзиратель? — Прямой помощник начальнику тюрьмы. А кто такой начальник тюрьмы? — Прямой помощник царю и его министрам, всей этой системе угнетения и порабощения народных масс. А кто такие мы — тюремные и дневальные? — Не кто иные, как прямые помощники надзирателю. Стало-быть, и мы волей-неволей вращаемся в той же самом орбите угнетения. Мы своей работой в тюрьме, заботой о чистоте, помогаем „царю и его министрам" содержать в исправности и порядке наиболее злую из существующих в „империи" тюрем — каторжную.
Вывод из такого рода размышлений мог быть только один, и мы, разобравшись, быстро его сделали: так же, как в своё время отказались от пошивки военного обмундирования, так теперь твердо заявили об отказе от нашего пресловутого „дневальства".
— Не хочем помогать вам обслуживать тюрьму и соблюдать в ней порядок.
— Кто же, по-вашему, должен следить за чистотой? — спрашивали нас надзиратели.
— А если вам нужна чистота в тюрьме, то сами ее и поддерживайте. А нас от этого дела увольте...
Свободное копирование
