Одним ненастным осенним вечером 1915 года мои друзья, помню, в чаяньи как-то повлиять на меня собрались на квартире Сергея Никифоровича Державина, — тогда это был ближайший из моих друзей и милейший из людей, — и стали ревностно отговаривать меня от предстоящего мне решительного шага.
В этом „особом совещании" моих друзей, помимо названного выше Коржавина, принимал участие Александр (Абель) Дымшиц, брат небезызвестного в свое время екатеринославского „толстовца" Ефима Дымшица, и некоторые другие искренние и чистые душой мои приятели, в их числе — Александр Михайлович Игнатьев. „Прения" затянулись далеко за полночь.
„Решение", которое вынес этот синклит, сводилось, в основном, к следующему: — Если уж тебя не переупрямить и ты твердо решил отказаться, — сказали они мне, — то сделай это не иначе, как предварительно посоветовавшись с Владимиром Григорьевичем Чертковым.
С этой целью мне, очевидно, предстояло поехать в Москву.
...И вот — бывают же такие совпадения! — когда, под утро, я возвращался с этого „совещания" домой, по городу, в белесом тумане, уже расклеивали „высочайший манифест" о призыве на военную службу ратников ополчения второго разряда. В числе годов, подлежащих призыву, значился и мой год.
Итак, я „призван". И не к хорошему делу. Не к чему-либо путному, дельному, стоющему. Призван — убивать людей на войне...
Поскольку „рекомендация" моих близких друзей и, стало-быть, моих искренних доброжелателей — посоветоваться с В. Г. Чертковым — не сильно расходилась с моим внутренним побуждением, я и в самом деле, получив расчет в Комитете, взял да и поехал в Москву.
По приезде я перезнакомился с целой, как говорится, плеядой симпатичнейших, „прекраснодушных" людей, и все к тому же один другого „толстовистее". Если в 1913 году знакомство с бугурусланскими „толстовцами" было для меня находкой, то теперь, в 1915 году, это был уже целый клад, золотые россыпи „толстовства"...
И это знакомство дало мне многое.
Первое мое знакомство в этом мире было с заведующим издательством „Посредник", — ну, как не скажешь: симпатичнейшим Александром Петровичем Алексеевым и с его женой Верой Ипполитовной, писавшей под псевдонимом В. Лукьянская. Это была довольно известная тогда детская писательница.
Вера Ипполитовна являла собою, помню, такое кроткое (кротчайшее) крошечное и вдобавок глухое существо. Чтобы разговаривать с нею, приходилось кричать. От неё исходило буквально какое-то сияние, — казалось, вот-вот, и увидишь над её головой тот самый золотой нимб, с которым обыкновенно принято изображать святых.
От Алексеевых меня переправили к Горбуновым. И Елена Евгеньевна, и Иван Иванович Горбунов-Посадов встретили меня с редкой сердечностью.
На другой день добрался я до цели своего путешествия — до Лефортовского переулка 6. Немецкой улицы, в котором жил Владимир Григорьевич Чертков.
И сам Чертков, и его жена Анна Константиновна („Галя", как, по-украински, называл ее сам Влад. Григ.) долго и подробно, — и это будет справедливо, если я скажу: несколько даже придирчиво расспрашивали меня о моём намерении: достаточно ли оно прочно и твердо, а главное — достаточно ли обосновано оно внутренними, так сказать, мотивами. И как будто этот экзамен я все же выдержал.
Оба они (Чертковы) показались мне удивительно милыми, симпатичными людьми. Правда, во Владимире Григорьевиче было много (и хорошего) старого барства. Но это барство уже давно было для него и помехой, и своеобразным „пережитком".
С людьми он старался держаться возможно более просто и демократично. И, пожалуй, это ему удавалось.
Должен оговориться: взыскательному читателю покажется несколько неуместной и даже фальшивой эта моя нарочитая „идеализация" людей из толстовского лагеря. Но дело не в идеализации, а такова уж, очевидно, была моя натура тогда, что я не понимал многих тонких „градаций", которые существуют в характере и поведении людей, не видел тех внутренних противоречий и той неизбежной „червоточинки", которые порой очень явственно искажают моральный облик той или иной личности, — и всех, без разбора, зачислял в разряд „симпатичных".
Чертков обратил внимание на моё, сравнительно умеренное, косоглазие.
— Нельзя ли, — сказал он, — добиться, чтобы вас по глазам зачислили в нестроевые? А потом, находясь в нестроевой роте, вы легко можете стать санитаром. А это (санитарная служба в армии) уж не такое плохое дело.
Влад. Григ. был настолько ко мне внимателен, что даже свозил меня к довольно известному в Москве окулисту Никитину. Тот, осмотрев мои глаза, согласился с мнением Черткова:
— Да, это возможно.
Но для этого, как оказалось, надо было пройти через какую-то врачебную комиссию и с этой целью лечь предварительно в какой-то военный госпиталь, — я уже не помню всех подробностей этого дела. А попасть (быть „положенным") на койку в этом госпитале было не так-то легко. Приходилось ждать. Влад. Григ. с кем-то из госпитального начальства договорился, ему обещали позвонить, как только в госпитале освободится койка.