Autoren

1471
 

Aufzeichnungen

201769
Registrierung Passwort vergessen?
Memuarist » Members » Ilya_Yarkov » В дни войны - 2

В дни войны - 2

01.08.1914 – 20.08.1915
Самара, Самарская, Россия

В начале войны поступил я на службу в только что образованный „Всероссийский Земский Союз помощи больным и раненым воинам", а более конкретно — в его „Самарский губернский комитет". Должность — старший конторщик. Почему — старший? Над кем я был тогда старшим? Наоборот, я в этом Комитете был моложе и младше всех. В мои обязанности входило решительно всё: „отменно быстро" (как потом было зафиксировано в аттестате) писать на машинке, составлять сводки движения по госпиталям раненых и больных „воинов", передавать многочисленные телефонограммы и многое другое. Работы было по горло и она была в своем роде толковой, напряженной, осмысленной, и это увлекало меня. Главное, за что меня в Комитете ценили, это — вовсе не за уменье быстро и грамотно писать на машинке, а — за уменье расшифровывать крайне неразборчивый, этакий буквально „каракулистый" почерк нашего „уполномоченного" — довольно видного земского деятеля, бывшего предводителя дворянства одного из уездов Самарском губернии, „присяжного поверенного" Николая Алексеевича Самойлова. Человек стремительных движений (уверяли, что он был морфинист), он в канцелярию Комитета не входил, а влетал. Спешно, постоянно „органически" куда-то торопясь, набрасывал текст какого-нибудь распоряжения, накладывал десятки резолюций на поступивших „отношениях" и столь же молниеносно „смывался". А мы оставались — „приводить в исполнение" написанное. Разобрать его каракули часто не было никакой возможности — до того небрежно и торопливо писал Самойлов.

Вот тут-то и пригодился мой „талант" — интуитивно, по каким-то неуловимым признакам догадываться, что может означать то или иное слово, а затем мало-помалу разбирать и все остальное. Эта способность, как говорили у нас в канцелярии, „читать почерка" очень мне впоследствии пригодилась.

Много лет спустя, уже в годы гражданской войны, этот наш Самойлов был личным секретарем „верховного правителя России" адмирала Колчака, а главный врач нашего Комитета — почтенный Николай Иванович Коробов — редактировал в Харбине „белогвардейскую" газету. Впоследствии Самойлов все же „сменил вехи" и, возвратившись в Советскую Россию, опубликовал в каком-то „Ведомственном" юридическом журнале свои воспоминания, связанные с личностью Колчака и гражданской войной в Сибири.

Дальнейшая судьба его мне неизвестна.

 

Тогдашняя (1914-1915) служба моя в Земском Союзе не оставила по себе достаточно ярких воспоминаний. Впечатления этого рода пришли много позже, когда, в самом начале 1918 года, я был — от коллектива сотрудников — избран „членом" Комитета, а к нам от новой власти был назначен комиссар — большевик Теплов. Тогда же, помню, проявил я себя самым неожиданным и, если верить нашему „уполномоченному", беспрецедентным в истории русского земства образом: организовал „первую в России" стачку (забастовку) земских служащих. Но все это было позже, в 1918 году.

Помню только, что тогда (в начале 1915 года) особенно напряженно и тревожно работали мы в дни, когда в Самару откуда-то из-под Трапезунда завезли большую партию пленных турок и среди них открылся жуткий сыпняк. Каждый день в госпиталях Земского и Городского союзов умирало столько пленных турок, что врачи наши, уже не на шутку встревоженные, говорили с досадой:

— Дохнут, сволочи, как мухи...

Были приняты все меры, чтобы не допустить распространения эпидемии тифа по городу, но вскоре стали довольно дружно „дохнуть" и врачи госпиталей и лазаретов. Редкий день обходился без того, чтобы в газетах не появлялось некролога и объявлений о смерти от сыпного тифа того или иного земского или „городового" врача. И, как правило, гибли преимущественно молодые, талантливые, подающие надежды...

 

Как частенько в жизни бывает, трагическое было густо перемешано с курьезным. Курьезным в моих глазах (а для других, представьте, это тоже была целая трагедия!) было появление в стенах канцелярии нашего Комитета главного врача одного из госпиталей — добродушнейшего Моисея Абрамовича Гринберга. Как сейчас, живо помню его грузную фигуру в длиннополом старомодном сюртуке, с большой лысиной, с очками — не на глазах, а на лбу, с как-то своеобразно оттопыренным большим пальцем правой руки. Врач этот, кстати, пользовался в городе громадной популярностью — главным образом потому, что, по хорошему обычаю многих тогдашних врачей, он „бедных" лечил „бесплатно". И нельзя сказать, чтобы это была только реклама. Кроме того, Гринберг играл какую-то довольно видную роль и в делах местной еврейской общины, много жертвуя на ее нужды.

И вот, стоило только этому почтенному старцу показаться в нашем Комитете, как тотчас же слышался шепот:

— Гринберг пришел...

Крадучись, один за другим, к нему подходили наиболее „запьянцовские" сотрудники Комитета и, сделав страдальческое лицо, умоляюще просили:

— Моисей Абрамович, рецептик!..

Другие врачи в подобных случаях нередко отказывали, особенно если бывали не в духе; Моисей Абрамович — никогда.

Тогда в России действовал так называемый „сухой закон": все „казёнки" были закрыты, и без этих самых „рецептиков" многим приходилось туго.

 

Слово „каторга" было страшным. „Попасть на каторгу" значило много хуже, чем, скажем, кормить вшей в окопах или погибнуть на войне. Считалось, что на каторге – гибель безусловная, неминуемая, тогда как на войне гибель условная: „или грудь в крестах, или голова в кустах".

По крайней мере таково было представление о каторге тогдашнего российского обывателя.

У меня к тому времени было два-три человека, с которыми я находился в особо приятельских, более того — дружеских отношениях. Мои друзья, зная, что я твердо намерен был отказаться от военной службы, „ужасно" как боялись, что я непременно угожу на каторгу.

— Каторга, — говорили они, — это для тебя гибель, верная гибель. Разве ты выдержишь каторжный режим?

— А на войне не гибель? — возражал я. — Разница в том, что на каторге, если и суждено будет мне погибнуть, погибну я сам, один. А на войне и сам погибну и волей-неволей стану причиной гибели многих других...

Действительность показала, что и на каторге, в сущности, жить было можно. И многим на ней жилось даже не плохо. По крайней мере в те годы, о которых идет речь. И по крайней мере на той каторге, которую мне довелось испытать самолично.

Но об этом — после.

12.05.2021 в 10:41


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright Свободное копирование
Любое использование материалов данного сайта приветствуется. Наши источники - общедоступные ресурсы, а также семейные архивы авторов. Мы считаем, что эти сведения должны быть свободными для чтения и распространения без ограничений. Это честная история от очевидцев, которую надо знать, сохранять и передавать следующим поколениям.
© 2011-2024, Memuarist.com
Rechtliche Information
Bedingungen für die Verbreitung von Reklame