Живя в Сузуне и возмущаясь отсутствием народной поэзии и даже простых праздничных забав, всецело поглощенных кабаком, я пробовал делать на заводском пруду большие масленичные горы. Цель такого предприятия заключалась в том, чтоб хоть сколько-нибудь отвлечь молодых от пьянства и дать русской натуре повеселиться обоюдно с прекрасным полом, строго следя за тем, чтоб пьяных не допускать на катушки и по возможности облагородить общественное удовольствие.
Горы строились десяти и даже более аршин высоты и имели раскату более 120 сажен, так что такая затея приманивала волей-неволей всю молодежь, тем более потому, что есть с чего лететь и есть где прокатиться, чего именно и требует русская натура. Здесь приманивал захватывающий дух полет с высоты и быстрое до одури движение по широкому простору, что и напоминало слова бессмертного Островского: "Эй! Шире дорогу!.. Любим Торцов идет!.. " Положим, что сюда Торцовы не допускались, тем не менее тут можно было отвести русскую душу и показать свою удаль. Не будь всего этого, и было бы плохо, а тут именно дух захватывало, как старый ерофеич, -- значит, хорошо!..
Когда я спросил на горах одного пожилого рабочего, с увлечением катавшегося и предлагавшего свои услуги молодым девушкам и бабочкам скатить их с катушки: "Ну, что, парень, ладно ли?" -- так он пренаивно и самодовольно ответил:
-- Хорошо, ваше высокородие!.. Уж коли девки визжат да закрывают глаза -- значит, в самую пору!..
И что же -- попытка моя удалась как нельзя лучше: в кабаках вертелись только одни закоренелые пьяницы; они опустели и на масленице, чего никогда не было, опустели потому, что почти все, от мала до велика, бросились на катушки, вели себя трезво и настолько прилично, что, кроме похвалы, ничего сказать не умею. Вечерами горы освещались фонарями, вензелями и кострами, причем многие обыватели помогали и личным трудом и всем, чем могли, а самое катанье не редко производилось далеко за полночь. Все были довольны и радовались, веселясь от души. Насупились только одни кабатчики; ну да на них наплевать, не об них и заботились...
И по-моему, это доказывает только то, что народу необходимы общественные удовольствия, тогда он сам невольно делается мягче и забывает кабак, но -- увы! -- забывает тогда, когда знает, что за ним наблюдают и владеют такой силой, которая не позволяет ему безобразничать. Хоть это и горько, а ничего не поделаешь, потому что трудно вдруг посеять снова то, что выродилось уже десятками лет...
Бывают и здесь бега на скакунах, или так называемых в Сибири бегунцах, но они имеют против забайкальских другой характер и потому не особенно охотно посещаются зрителями, и вот почему: на Алтае обыкновенно скачут на большие расстояния -- верст на 15, 20, 25 и более, так что лошади по большей части приходят изморенными, далеко бросая друг друга и нередко доплетаются до меты уже кое-как, тычась и опустив уши, так что представляется мало удовольствия смотреть на то, что видишь повседневно, когда любой мальчишка скачет на водопой.
Совсем другая картина в Забайкалье, где обыкновенно заводят бегунцов с полуверсты, так называемых секунчиков, до трех и самое больше до семи верст -- только!.. Вот тут всякий видит несущегося коня во всю прыть, во всей грации и легкости его полета; видит, как режутся равные силами, как волей-неволей уступают слабейшие и проч. Тут у всех зрителей волнуется кровь, и не на шутку, идут свои заклады за бурку или сивку, предлагаются знатоками и любителями даже двойные, тройные и более пари и проч. А вся эта история кончается скоро; долго мерзнуть не приходится.
Вот почему забайкальцы в этом случае более эстетичны и массами едут посмотреть бега. Над большими расстояниями они смеются и говорят, что там надо смотреть не прыть, а как давят по-волчьи.
На Алтае еще устраиваются бега на очень большие расстояния, где пускаются десятки лошадей, чтоб видеть, которая больше выдюжит и придет первой, второй и т. д. Тут назначаются призы, и такие бега называются байга. Это бега собственно киргизские, и тут скорее есть своего рода цель, особенно у тех, которые кроме охотничьей страсти испытывают силы и прыть известной породы. Самоё слово байга туземное, и у киргизов оно имеет особое значение, на то и барандачи существуют в степях!.. Они по восточному обычаю и приютят, и угостят, но при удобном случае подальше за юртой не прочь и ограбить. И вот почему для них дюжие и легкие кони, на которых они охотятся и барандуют в широкой степи, слишком дороги.
Кстати, говоря о крепости сибирских лошадей, не могу не упомянуть о довольно замечательном факте. Не так давно в Сузун-ском заводе служил надзирателем команды кондуктор И. В. Максимов, а у него был знаменитый конь, на котором он не более как в 10--11 часов выскакивал верхом около 150 верст и делал такие поездки чрезвычайно курьезно. Надо заметить, что этот Максимов был человек хотя и небольшого роста, но плотно сшит, а характера такого, что "нраву моему не препятствуй". Вот вздумается ему сбегать на вечерку в Павловский завод, отстоящий от Сузун-ского, считая по тракту, на 75 верст, он, отпросившись у управляющего или тихонько, тотчас после вечерней раскомандировки команды, т. е. около пяти часов вечера, оседлает своего сивку и летит к Оби; там раздевается, привязывает платье к узде на верхней части головы лошади, берет ее за гриву (или хвост?) и бросается с нею в воду. Переплыв на другую сторону реки (Оби!!), он летит далее и вечером, в самый разгар вечорки, является дорогим гостем как любитель и мастер разных плясок. Затем, вдоволь натанцевавшись, Максимов закусывал и тем же порядком являлся как огурчик в Сузунский завод к утренней раскомандировке, т. е. к 4 часам, на службу.
Такие прогулки он делал не один раз, и все окрестные жители, не говоря уже о сузунцах, коротко знали не только Максимова, но и его знаменитого сивку. Согласитесь, что подобная проделка курьезно характеризуют и эксцентричного хозяина и его могучую лошадь!..
Точно так же нельзя не сказать и об обыкновенной езде сибиряков в экипажах, а тем более зимой. Пролететь в повозке или кошевке 20 верст в час не составляет редкости. В прежнее время такой ездой отличался на Алтае Змиевский тракт, т. е. от Барнаула до Змеиногорска, а в особенности в обязательное время, и не потому, что так скоро возили по обязанности, -- нет, а потому, что зажиточные ямщики имели из любви к искусству таких лошадей. Это расстояние в 268 верст бывший управляющий Змеиногорского края П. А. Карпинский, случалось, выбегал в 14 часов.
В проезд чрез Алтайский округ его высочества великого князя Владимира Александровича в 1868 году, конечно, заранее заготовлялись лошади по всему и Змиевскому тракту. Вот в это самое подготовление ехал по этому пути служивший в крае горный инженер П. П. Иванов, которого хорошо знали и все ямщики по этому тракту. Приезжает он на станцию Мысы; его встретил старик Яковлев, который просил позволения запрячь в его тарантас готовящуюся четверку под великого князя.
-- А что, разве она беспокойна? -- спросил его Иванов.
-- Да то-то и есть, ваше высо-дие, что маленько -- того!.. Вот и надо бы промять хорошенько. Вишь, и боюсь -- вот и берет сумление -- ну а как ты, барин, проедешь, так и скажешь -- годна ли будет.
-- Ладно, старик! Давай, запрягай! Вот тогда и увидим. Иванову запрягли великолепную четверку серых сибирских лошадок, и на козла уселись два кучера -- сам старик и его сын. Лишь только отворили ворота, как вся четверня так подхватила с места и, вылетев на дорогу, так оттрепала станцию слишком в 30 верст, что и нетрусливому Иванову показалось небо с овчинку.
-- Ну, что, барин, как? Ладны ли будут? -- спросил старик, когда приехали на другую станцию.
-- Ну, нет, дедушка!... Таких, брат, дикарей надо мять да и мять; а то, Боже тебя упаси! Сам понимаешь, что тут требуется. Нет, дедушка, нет!.. И хороши кони, нечего и говорить, да надо выездить, вымять.
-- Да они, ваше высо-дие, и езжены, ну да, вишь, уж больно того! Яры, чтоб их трафило!.. Эка ты, едят те мухи!.. А я все думал, что угожу этими. Ну, да ничего -- есть у меня и другие, те помягче будут.
И старик, чуть не плача, проводил далее ускакавшего Иванова.
Если я начал говорить о такой дикой езде, то позволю себе рассказать и еще случай. В 1870 году на масленице был я в Иркутске. Конечно, понадобился мне извозчик, и я попросил из гостиницы полового кликнуть получше возницу.
-- А вот, барин, я приведу вам Афоньку -- он лучший здешний извозчик; у него все три коня -- первостатейные рысаки, а сегодня же он на бурке -- лихо прокатит!..
-- Да мне, братец, не кататься ведь надо, а поездить по своим. Да твой Афонька, верно, и берет дорого?
-- Нет, теперь по масленице три рубля -- больше не возьмет... А он всех горных знает.
Я согласился, и к подъезду явился Афонька. Почти до вечера ездил я с ним по всему городу из одного дома в другой. Но вот с обеда почти все Иркутяне выехали кататься и бесконечной вереницей друг за другом тихонько поехали по главным улицам города.
-- Барин! Позвольте вас прокатить, у меня здесь первый рысак, -- сказал Афонька.
-- Хорошо, только куда мы поедем? Видишь, сколько народу катается.
-- А мы, барин, на задние улицы -- там теперь пусто.
-- Ну, валяй! Потешь, коль охота пришла.
И вот, Афанасий, тихонько выбравшись на какую-то пустую и заднюю улицу, пустил во всю рысь. Первый конец мы сделали отлично, и нам никто не попался, конь шел великолепно и страшно пылко. Но вот мы заворотили обратно и запустили снова. На этот раз, проезжая одну поперечную улицу, к нам, как на грех, тихо выехал наперерез какой-то офицер на плохоньком извозчике. Увидя такую беду, я ужасно испугался; ткнул в спину Афанасия и сказал энергично:
-- Смотри!.. Смотри!..
Но надо заметить, что извозчик и офицер, не видя нас, как нарочно оба в это время отвернулись и смотрели куда-то вбок.
Афанасий успел только неистово зареветь: "Держи! Держи!" -- как в одно мгновение налетел на проезжающего, но, вероятно, угодил как раз между седоком и кучером, который, как сейчас вижу, заметя беду, как бы призадержал лошадь и, машинально захватив голову руками, нагнулся на передок.
В этот самый миг я видел сбоку, как прыгнул бурка, затем послышался сильный треск, нас как-то ужасно тряхнуло, но мы оба усидели в санях -- и тем же махом полетели дальше. У меня просто захватило сердце от испуга за проезжающего, я невольно оглянулся назад и видел только, что и конь, и офицер, и извозчик сначала лежали на дороге, потом последние быстро соскочили и стали вертеться около лежащих на боку и, вероятно, разломанных саней.
-- Что ты наделал. Афанасий?.. Беда!..
-- Ничего, барин!.. Только молчите ради Христа!.. Ведь не нарочно... а они меня не видали...
--Да тебя, брат, все собаки-то знают, а не только извозчики.
-- Нет, барин, это, кажется, и не извозчик, а чей-то свойский -- вахлачок, и я сметил, что он не узнал, а вы -- человек приезжий.
И Афанасий, быстро повернув в другую улицу, затем еще в какие-то переулки, а наконец почти совсем осадив коня, тихо въехал в ряды катающихся... Тем дело и кончилось, а я на этот раз, сознавая Афанасия правым, покривил душой и, промолчав, не выдал его ни одним словом даже между знакомыми.
Очень может быть, что Афанасий жив и теперь, и всякий иркутянин легко может проверить рассказанный казус, чтоб, прочитав его, не сделал гримасы и не сказал подходящей пословицы: "На чужой роток не накинешь платок".
Свободное копирование
