Школа

 16. ШКОЛА

Осенью 43 года мама определила меня в американскую школу. В русскую по молодости не взяли, а в подготовительный класс американской школы я подошёл. Там не столько учились, сколько играли, поэтому, прекрасно разговаривая на английском, я так и не научился писать и читать.
Сначала мама хотела меня устроить в учебное заведение напротив нашего дома: ходить близко и вообще удобно. Она даже привела меня в эту школу. Пока она куда-то ходила, я оставался один в вестибюле. Меня окружила стайка мальчишек. Они бесцеремонно разглядывали меня, нагло обсуждали, задавали какие-то вопросы. Кто-то даже толкнул. Они явно рассматривали меня как будущего младшего соученика. Мне это не понравилось, по сегодняшним меркам, это попахивало «дедовщиной».
Однако, по какой-то причине меня туда не отдали, а отвели в "Паблик Скул" - муниципальную школу.
Меня сначала туда водила мама, а потом я привык и ходил сам. Помню огромный зал на первом этаже. Там выстраивались все классы. Ученики каждого класса строились в затылок друг другу. Приходили учителя и уводили классы в учебные комнаты. В нашем классе вешалка стояла прямо в комнате, напротив окна. Она закрывалась большой дверью на роликах. На двери были нарисованы картинки из американских сказок.
В школе велось смешанное обучение. Я очень плохо помню, что мы там делали. Лишь отдельные эпизоды.
На доске в столбик написаны слова. Учитель указкой отмечает слово, которое все ученики по очереди должны прочесть. Пока до меня доходила очередь, я запоминал это слово и произносил его без запинки , якобы читал. И получал «отлично». Но отметок нам не ставили, просто в тетради, напротив выписанных и сданных слов, учитель приклеивал бумажную звездочку, золотую, если на «отлично», и серебряную, если на «хорошо». А иногда ставил просто штамп - несколько птичек под хорошо выученным текстом.
В школе имелись биологический, географический, исторический и другие кабинеты. Нас иногда туда водили и показывали экспонаты. Часто мы вырезали и клеили. Например, в коробке из-под обуви нужно было смастерить спальню, гостиную или кухню. Вырезать окна, повесить занавески, склеить мебель. На пасху мы клеили корзиночки с крашеными яйцами и серым зайчиком, держащим в лапах эту корзинку. Так что никаких особых знаний я в этой школе не получил.
Познакомился с мальчиками. Но дружбы не возникло, наверное, потому что общались только на переменах, а жили далеко друг от друга, и знакомство не переросло в дружбу через игры вне школы. Правда, как-то раз я встретил в Централ Парке двух соучеников, которые меня даже не заметили, так как занимались очень важным делом – поставив двухколесный велосипед на седло, они, что было силы, крутили колеса, ничего не замечая вокруг. Я не стал их отрывать от дела.
В классе училось несколько негров, наверняка, не из бедных семей. Какого-то особенного отношения к ним я не заметил. Все играли на переменах вместе.
Незаметно прошла зима 43 года. Без особого энтузиазма я продолжал ходить в американскую школу. Взрослые очень повеселели. Наши наступали на всех фронтах. Приближалась победа. Мы играли в Сталинград, в Курскую битву. Кинохроники показывали радостные лица солдат и жителей освобожденных городов, салюты в Москве.
Я все чаще видел во сне Москву, нашу коммунальную квартиру, деревню. Очень хотелось домой. Иногда во сне являлся Китай, улицы Чунцына, собака Нелька.
Как-то раз я проснулся в холодном поту. Огромная обезьяна тащила меня за руки через какой-то индийский город и пыталась запихнуть по трапу на самолет.
Наступала весна. Пасха в американской школе отмечалась пасхальными зайчиками и крашеными яйцами. В семье, естественно, яиц не красили и Пасху не замечали.
Шло последнее лето пребывания в Америке. Мы опять сняли дачу в Рай Биче. Как я уже писал, это был летний домик - легкое бунгало. В Рай Биче я чувствовал себя старожилом. Знакомый пляж с отливами, приливами и скалами, парки. Знакомые мальчики и девочки. Пикники, американская крапива, мороженое. Лето пролетело быстро, и теперь мне предстояло поступать в первый класс русской школы при консульстве. Прошёл год, и я по возрасту проходил.
Писать и читать я не умел. Опыт посещения американской школы показал, что читать и писать по-английски, научиться практически невозможно. Буквы одни, а произносить их надо совсем по-другому, причем, в каждом слове по-разному. Зачем тогда вообще нужны буквы. Американцы, очевидно, сами мучались, изучая свой язык, и называли это противоестественное явление ругательным словом «спелинг».
В порядке подготовки к поступлению в русскую школу, мама пыталась научить меня какому-нибудь стишку. Она много раз повторяла один стишок: «Шел пароход из Испании…». Запомнить стих оказалось совершенно невыполнимым делом:
«Шел пароход из Испании,
Шел уже несколько дней…»
Эти строчки я до сих пор помню. Но дальше…. Кажется, и тогда я этот стих до конца не выучил.
Я очень волновался перед школой, а вдруг я ничему не смогу научиться? Страшно! Настроение было очень плохое, подавленное. Но всё оказалось не так уж безнадежно. Методики, по которым обучали грамоте миллионы советских детей, оказались непобедимыми. По ним можно было научить грамоте не только меня, но и мишку «Никака».
Нас учили по большим "Картонным Таблицам", привезенным из СССР. На таблицах печатные и прописные буквы слагались в слоги: М-А, МА-МА, Р-А, РА-МА. Рядом картинки мамы и рамы. Читать я научился быстро. Всё по плакатам. Буквы сами складывались в слова, слова в предложения. Предложения оказались мыслями, записанными на бумаге, а мыслей у меня было много. Считать я тоже научился довольно быстро…. По методике.
Русская школа для детей сотрудников советских ведомств в Нью-Йорке располагалась в большом здании на «Ист». Как оно выглядело снаружи, я просто не помню. На первом этаже находился вестибюль из белого мрамора и спортзал. В этом зале вся школа собиралась для читки сообщений и сводок с фронта. Прямо над спортзалом на втором этаже находился актовый зал со сценой. На второй этаж вела широкая лестница тоже из белого мрамора. На втором этаже находились аудитории, где занимались старшеклассники. На третьем этаже располагались какие-то служебные помещения, в которых учились младшие классы. В общем, помещение строилось не под школу, под школу его всего лишь приспособили впоследствии. Поскольку учеников в школе находилось мало, а комнаты были большие, то учиться было удобно.
В первый класс, где я учился, ходило всего пять человек - мальчики и девочки. В коридоре как-то раз я услышал разговор между учительницами. Они говорили о том, какие мы все трудные ученики, как с нами тяжело работать, как учителя устают. Я запомнил этот разговор. Когда через год я в Москве пошёл во второй класс, у нас во 2А класс ходило 42 ученика. Ребята, почти все пережившие войну в Москве - сорвиголовы. Что творилось на переменах, трудно передать. На уроках шумели; кто-то очень хотел учиться, а кто-то и не хотел.
Я вспомнил этот разговор учительниц в Америке уже в Москве, после моего московского опыта, и он мне показался просто смешным. Конечно, московским учителям доставалось гораздо больше. Возможно, мои «американские» учительницы просто давно не были в России и забыли, что такое класс в 40 человек. Я подумал, что после своего возвращения в СССР они быстро поймут, что их работа в Америке - настоящий курорт.
 "Хотя, если с каждым учеником как следует заниматься, то и с классом в 5 человек можно очень устать - продолжал размышлять я, - а с московским классом, если на ребят не обращать внимания (пусть себе бесятся), то можно совсем не устать. Впрочем, от одного шума голова всё равно заболит. Как всё сложно в этом мире!"
В школу меня возили на служебной машине отца. Шофером работал американец, служащий «Амторга», по фамилии Эйлин. Его предки, сами родом из Одессы, позаботились о том, чтобы сохранить в семье знание русского языка. "Поэтому-то его и взяли на работу в «Амторг», - думал я.
В Америке не так давно прошла предвыборная компания, сторонники Рузвельта носили трехцветные красно-бело-синие значки, а его соперники-республиканцы, сторонники Дьюи - белые. Эйлин меня спросил, за кого я? За Дьюи или за Рузвельта? На что, без запинки, получил мой ответ: конечно за Рузвельта, потому что Рузвельт - за Сталина.
Постепенно я входил во вкус чтения. Сначала шли в ход книжки, в основном, с картинками и небольшим текстом. Затем, смешные рассказы про двух клоунов Финти и Минти, стихи Чуковского. Постепенно текст становился всё больше, а шрифт - всё мельче. Я с удовольствием сам прочёл Житкова «Что я видел», сказки братьев Гримм. Книжка «Чапаёнок», не запомнил её автора, тоже очень понравилась. Жить стало интереснее.
Теперь я стал независим от мамы, правда, от лени ещё продолжал приставать к ней, чтобы она мне почитала. Но в случае отказа, мог прочесть книжку сам. Я начал читать «Волшебника Изумрудного города» на русском языке, но скоро бросил - не понравилось.
Когда вечером мама меня загоняла в спальню и выключала свет, я вытаскивал из-под подушки книжку «Пусть светит» Гайдара или «Робинзона Крузо» с цветными картинками. Накрывался с головой одеялом и читал при свете фонарика. Начитавшись, засовывал «Робинзона» под подушку, а сам, оставаясь с головой под одеялом, размышлял. Я как будто жил в тёмной пещере, которую, как Робинзон, обустраивал, сооружал крепкую дверь, стол, стулья, колесо для подъема воды из глубокого колодца в пещере, и постепенно засыпал.
 Вспоминаю несколько случаев, которые приключились со мной в школе.
Однажды, как обычно, все собрались в спортзале для читки сводок с фронта. Слушатели очень расшумелись, и учительница, которая проводила читку, сказала обычную для таких случаев фразу: кто хочет разговаривать, может выйти. Я стоял молча, смотрел в окно, ожидал сообщений и говорить вовсе не хотел. Но фраза мне показалась фальшивой, ну сказала бы, мол, всем замолчать! А тот, кто хочет говорить, может выйти. Я поднял руку и сказал: «Мария Ивановна, я хочу говорить, можно выйти?» Она открыла рот от удивления и автоматически произнесла: «можно!»
Я вышел из зала и закрыл за собой дверь. Несколько учителей стояли в вестибюле и о чем-то говорили. Они обернулись, и кто-то спросил, за что меня выгнали. Я ответил, что меня никто не выгонял, просто Мария Ивановна разрешила выйти тем, кто хочет разговаривать, а я сводку уже знаю, папа все рассказал, и решил, что хочу поговорить. Учителя дружно расхохотались:
- А с кем же ты хотел поговорить в пустом коридоре?
Другой случай был не такой смешной. В Америку приехала делегация от Красной Армии. Директор школы уговорил выступить в школе знаменитого летчика Кожедуба.
Летчик рассказал что-то очень интересное про воздушные бои, а потом попросил всех задавать ему вопросы. Притихшие школьники почему-то молчали. Тогда спросил я, и сообщил Кожедубу, что, когда мы играем в войну, то на полу отмечаем границу, линию фронта, чтобы знать, где свои, а где чужие. А как происходит на войне?
Конечно, можно узнать противника по обмундированию, но, если ночные условия или стреляют пушки в тылы врага, то нужно обязательно знать, где проходит граница. Во многих кинофильмах и военных хрониках её нет. Ну понятно, когда война идёт в окружении, тогда линия фронта перепутана, а если идет правильная война? Короче, как на войне узнают, что эта территория противника?
Летчик стал отвечать, что на войне иногда в суматохе путают и стреляют по своим, но редко. А вообще, для уточнения расположения противника есть разведка. Я подумал, где столько разведки напасешься? Да и не похоже, чтобы по своим стреляли. Кожедуб ведь летчик, воюет в небе, а про дела пехоты, наверно, ничего не знает. И я к большому облегчению учителей, отстал от Кожедуба.
Я начал рисовать, а затем и писать левой рукой. Ни в американской, ни в русской школе меня не смогли переучить. Говорят, что в Америке треть населения - левши. Может быть, поэтому там к этой моей особенности отнеслись спокойно, а в Москве уже не смогли переупрямить.
Так я и остался левшой на всю жизнь.
На уроках пения нас собирали в актовом зале, где мы хором разучивали песни. Пели очень хорошие песни, например, «Любимый город, может спать спокойно…». Это была довоенная песня, в которой народ обещал городу, что город "может спать спокойно и видеть сны…" Мне казалось, что после того, что произошло потом, эту песню было петь нетактично. Ну и спал себе спокойно «любимый город», как его призывали в этой песне, а его враги взяли и разбомбили. Но взрослые с печалью в голосе пели эту песню и не вдавались в смысл того, о чем они пели в 44 году, когда тысячи любимых городов лежали в развалинах.
Пели мы: «Возьмем винтовки новые, на штык - флажки и с песнею в стрелковые пойдём кружки…». Так же, - «Тучи над городом стали». Моя любимая песня была: «Крутится, вертится шар голубой».
Мы все, и русские ребятишки, и американцы, очень любили играть в войну, то ли потому, что в мире шла самая кровавая в истории людей война, то ли потому, что мальчики во все времена всегда играют в войну.