Село Рождествено

XXII. Село Рождествено

   Пасха была в этот год в снегу, т.е. стоял еще санный путь, что нередко в Москве.

   Помещики, приехавшие на зиму в столицу, чтоб пользоваться ее удовольствиями, подумывали об отъезде восвояси, дальние же все уехали уже в конце поста. Им выгодно было добраться домой зимним путем на полозьях.

   Княжны Несвицкие очень желали провести Святую в Москве, но тетушка Екатерина Алексеевна Прончищева на это не согласилась; ей надо было спешить в Калугу повидаться с архиереем. Она строила храм в Богимове, имении племянника, была сильно озабочена этим важным делом и уехала на шестой неделе поста. Княжны же отправились в Нетесово, подмосковную дяди Раевского. Они приезжали проститься с Оболенскими, обещали писать Вареньке и Наташе; молодые девицы очень подружились между собою в эту зиму 1825 года.

   Кашкины уехали на Фоминой в Прыски, их калужское имение близ Оптиной пустыни; под Новинским у Оболенских все тоже было начеку для отъезда в подмосковную. Княжны очень любили деревню и уговаривали отца ехать туда как можно скорее после Святой, но тетушка, которая оставалась всегда летом в московском доме, всякий год останавливала этот желанный весенний полет в Рождествено под разными предлогами. На этот раз главной причиной замедления поездки было ожидание известий из Симбирска, куда князь Николай (жених) отправился еще постом в имение своей невесты. Наконец от него было получено письмо, в котором он извещал отца, что в первое воскресенье после Пасхи он вступил в законный брак с княжной Натальей Дмитриевной Волконской. Молодые медлили отъездом из симбирского имения, потому что московский дом, который князь Николай купил эту зиму за Москвой-рекой, не был еще отделан. Это последнее обстоятельство подвинуло решение поездки Оболенских в подмосковную, к великому удовольствию княжон, Оленьки и няни Денисовны, у которой в Рождествене были родные.

   В деревне все чувствовали себя свободнее, чем под Новинским в Москве, где тетушка была все-таки высшее начальство, требовала к себе большого внимания и твердо держала бразды правления в смысле этикета. Молодых это часто утомляло. А тут, в Рождествене, жизнь с одним папенькой, с которым княжнам жилось так легко, и как тепло и уютно было под его крылышком!

   Весна медлила в этот год вступить в свои права. Снегу было еще много, проталины появлялись, очищая только бугры; лед стоял на пруду, подернувшись слегка грязноватою водой. В первое воскресенье, по приезде из Москвы, в церковь все ездили еще на санях. "Вряд ли на Юрьев день лист будет ноне в полушку, коли так пойдет", - говорили мужички. Дни были такие холодные, что в доме прилежно топили, и выйти погулять никому и в голову не приходило. Княжны придумали вышивать ковер, ввиду того что молодые, князь Николай с женой, будут непременно с визитом у князя-отца в Рождествене. Этот ковер их работы будет подарком молодой княгине. Из кладовой принесли пяльца, канва легла упругой ровной тканью на их рамке.

   Князь одобрил намерение приветствовать подарком молодую княгиню, вмешивался в выбор узора, ссорился шутя с дочерьми насчет каких-то незабудок на узоре, которые хотел заменить маком.

   - Папа, голубчик, этого нельзя, вы ровно ничего не понимаете, - говорила Варенька, - это выйдут в шитье красные лепешки, а вовсе не мак.

   - Помилосердуй, Барбуха (он часто так называл Вареньку)! Мак у нее лепешки! С чем это сообразно? - Один дух противоречия. Пустите, девки, пустите, я сам буду вышивать. - Князь серьезно садился за пяльца. Княжны и Оленька помирали со смеху, и кончалось всегда тем, что все они начинали возиться, точно дети. Девушки отнимали у старика шерсть, иголки, ловили целовать его руки, если в борьбе приходилось его толкнуть, ножницы и наперстки летели с пялец на пол, пока он, утомившись, не удалялся наконец в свой кабинет.

   Еще десять дней. Ковер подвинулся значительно, вышивался уже второй перепял, а солнце заиграло теплее и веселее, падая весенними лучами на разноцветные узоры.

   Жаворонки и грачи прилетели, пруд очистился от льда, снег лежал местами только в овражках.

   Княжны и Оленька сидели за пяльцами в своей комнате и прилежно вышивали. Это было в конце апреля, день был теплый, весенний и солнечный. В доме было предобеденное время, когда князь имел привычку почивать с полчаса.

   - Надо выставлять рамы, - говорила одна из сидевших за пяльцами девиц.

   - Да, пора, стало тепло, настоящее тепло. Оленька, передай мне розовую тень. Варенька отрезала конец шерсти, вдела в иголку и, прикрепляя его, обратилась к девицам со следующими словами: - А что, мои голубушки, ведь этот ковер отнимает у нас немало времени. Мне совсем некогда писать. Когда я подумаю, что письмо княжны Анны такое милое...

   - И неужели ты до сих пор ей не отвечала? - перебила Наташа.

   - Нет еще. Я рада, что им хорошо в подмосковной у дядюшки: старик тоже бесподобный. Но не хотелось им ехать от праздника из Москвы. Мы только эту зиму так тесно сошлись с ними. Я душой привязалась к княжне Анне; она такая умница, такой делец. Ведь она ведет сама все хозяйство. Это Бог послал князю Алексею такую сестрицу. Я его не понимаю: он старший брат в семье, а им командуют.

   - Тут и понимать нечего, мой друг, - говорила Наташа. - Он пустой из пустых. А вот что, Варенька, от Евгения письма стали редки, коротки, и точно он какой-то рассеянный. Не то, что как прежде, помнишь? Он отвечал, бывало, на все, что ему пишешь. Ты заметила?

   - Как тебе сказать, я и сама об этом думала. Но теперь смотри, он устает, и это всегда его раздражает. Последнее его письмо, правда, очень грустное, это все воспоминание о тетушке Анне Гавриловне. Ты видишь, он же боится за Вареньку, как она там с отцом в Прысках останется все лето. Да и Serge его тревожит - его невоздержный язык. Того и гляди, что он в полку наживет себе историю.

   - Знаете что, - говорит Оленька, - я Сергея Николаевича во сне видела в кафтане и мужицкой шапке, и у меня все эти дни такие дурные мысли. Помните, в четверг вечером, как у нас батюшка чай пил, иду я по коридору к Денисовне, прохожу мимо двери в классную - стук оттуда! Я вся так и задрожала, скорей бегом к няне. Взяли мы свечу, посмотрели везде: под шкафами, в шкафах даже, думали, что кошка. И никого и ничего! - С тех пор у меня все страх и дурные мысли. Не то у маменьки в Корчеве неладно, либо у наших в Петербурге.

   - У меня у самой сердце не на месте, - задумывается Варенька. Она взяла шерстинку, быстро намотала ее вокруг двух пальцев, сняла ее, зажала в ладонь и обе руки опустила под пяльцы. - Оленька, в какой руке?

   Оленька немного подумала.

   - В левой.

   - А-н в правой, ты не угадала. У меня что-то голова разболелась. - Варенька встала из-за пялец и подошла к окну. - Вон Аннушка несет конопли из амбара, надо взять немножко. Пойду покормлю чижовку мою. - И она вышла из комнаты.

   Когда Наташа и Оленька остались одни, то долго работали молча. В комнате было тихо, слышался только однообразный звук шерсти, которая, касаясь упруго натянутой канвы, то взмахивалась вверх рукою девушек над пяльцами, то быстро исчезала вниз. Оленька вздохнула.

   - Оленька, милая, а ведь Варенька о нем думает, - тихо, с расстановкой сказала Наташа, не поднимая глаз от работы.

   - А то нет. Очень понимаю, что думает, - говорила Оленька. - Он стоит того, чтобы о нем думали. Если бы да это случилось...

   - Я все думаю, Бог даст, устроится, - отвечала Наташа. - Папенька не брег против, тетушка тоже этого желает.

   - Пожалуйте кушать! - Ионка, Князев казачок, появился в дверях. Девушки встали, затянули пяльцы белым полотном и отправились в столовую.

   За столом получились письма из Москвы, между прочими и от фрейлины. Она извещала, что князь Николай с супругой приехал в Москву и на другой же день приезда молодые были у нее с визитом.

   "Я у них обедала, - писала тетушка. - Elle n'a pas une tenue gracieuse, - говорила она в письме о молодой княгине, - mais elle n'est pas la moins du monde ridicule (У нее нет изящных манер... но она нисколько не смешна (фр.)). Она выиграла тем, что ее полнота пристала больше для замужней, чем тогда, когда была у нас невестой. Мне оказала ласку и доверие, я вижу и рада, что она перестала со мной дичиться, но с другими еще очень конфузится. Я ее очень полюбила. Какая она радушная хозяйка! Обо всех подумает и вовсе не волнуется за обедом. На обеде сервиз шел отлично, калмыки и карлица при ней. Это очень смешно. Роскошь у них большая, и Николай, кажется, доволен".

   Не стану описывать визита молодых в Рождествено. Они прогостили там недели три мая месяца. Молодую княгиню все в доме очень полюбили, старый князь в особенности оценил очень скоро и справедливо невестку. Он все затягивал их отъезд, и только в начале июня молодые уехали в Моклец, их тульское имение.

   Тогда жизнь в Рождествене потекла снова тихо и однообразно. Купались, ходили в лес по грибы и по ягоды, ездили раза два в течение этого лета в село Воскресенское (Новый Иерусалим), которое лежит верстах в шести от Рождествена. Каждое воскресенье князь с семейством бывал у обедни в своей церкви при Рождествене. В этот воскресный день у него всегда обедал священник со своею попадьей и две старые соседки, девицы Свиньины. Князь, в семейном кругу со своими дочерьми, позволял себе называть их в шутку - кошоночки. Другие соседи по Рождествену езжали к Оболенским очень редко, но княжны не тяготились однообразием деревенской жизни и умели создавать себе занятия и интересы помимо суетности светской жизни. Главным, впрочем, интересом в Рождествене была переписка с братьями и друзьями; почтовые дни ожидались нетерпеливо.

   Варенька очень аккуратно переписывалась с княжной Анной Несвицкой, и в это лето она в один прекрасный день получила от нее письмо следующего содержания:

   "Ты далека, милая Варенька, от мысли, что мы теперь очень взволнованы. Дело в том, что брат, князь Алексей, уехал из Петербурга очень внезапно в Париж, выйдя предварительно в отставку. Это нас очень удивило и встревожило дядюшку. Но вообрази мое положение, когда я получила от брата письмо, в котором он извещает меня о вступлении в брак. По его словам, он так теперь счастлив, что не находит слов, коими мог бы выразить свое блаженство (mon pauvre frere a toujours ete tres sentimental (мой бедный брат всегда так сентиментален (фр.)).

   Помнишь, милая Варенька, в Москве в нашем доме в его кабинете тог акварельный портрет? - Хорошенькая молодая женщина в таком фантастическом костюме - это она, теперь уже княгиня Несвицкая, бывшая вдова графиня де Монсо. Мы с Катенькой едва верили своим глазам, когда читали его письмо. У нас руки и ноги похолодели. И как доложить об этом дядюшке? Его необходимо беречь, а как еще это на него подействует?

   Как нарочно, целый день были гости, дети так шумели за столом, а мы с сестрой сидели точно на горячих угольях. Вечером, наконец, когда в доме все поуспокоилось, мы улучили минуту, вошли к дядюшке и все ему открыли и доложили. Он был сильно взволнован, но ты знаешь его добронравие и здравый ум. Он решил, что нам необходимо ехать к тетушке, чтобы приготовить ее к этому известию; затем, вероятно, все родные соберутся у нас в Ермолове. Это поведет к разделу: я сижу теперь за счетами, а Катенька укладывает сундуки. Завтра мы уезжаем.

   Думали ли мы о чем подобном эту зиму в Москве? Помнишь тот бал у Кутайсовых, когда брат Алексей открыл мазурку в первой паре с Анютой Урусовой? Прощайте, вспоминайте меня и т.д."

   Итак, прошло безоблачно и покойно лето 1825 года для Оболенских. В последних числах октября они вернулись в Москву, и тут еще недели две жизнь под Новинским текла обычной колеей.