Женщины города детства

Мою постоянную любовь и нежность к этому городу разделяли два человека моей жизни: моя первая любовь – мой мальчик, это понятно, он здесь вырос, и моя единственная настоящая любовь – моя девочка, моя дочка, и она – особенно...
Мы часто приезжали с ней сюда летом – с ее пяти до пятнадцати лет, когда еще было у кого остановиться, и она застала кое-кого из евпаторийских приятельниц своей бабушки в полном расцвете увядания, что произвело на нее совершенно неизгладимое впечатление.

Мы обычно приезжали к Ирине, не так давно овдовевшей неистребимо жизнелюбивой энергичной даме, обожавшей хорошо покушать – эти кастрюли с борщом и компотами – густо-вишневыми, воздушные кабачковые оладьи на кефире и сверх достаточном количестве яиц со сметаной и медом – с рынка, естественно, горы персиков на блюде, ни в коем случае не мытые, мыть только перед употреблением, не то портятся, фаршированные перцы в казане, обязательно прикрытые каждый собственной "попкой с ножкой" – культ здоровой еды, никакой гастрономии... Ее пенсионной работой было распространение театральных билетов. Да, в этом городе был чудесный старинный театр - уменьшенное подобие Большого – с ложами красного бархата и позолотой.
И все лето сменялись гастролеры, да, собственно, и сейчас вот, какой-то московский театр, концерты...
Ее, мягко говоря, плотная коренастая фигура украшалась светлым платьем в крупных узорах, широкополой шляпой, разношенными босоножками, сумкой в цвет, обычно белой, крупное все еще красивое лицо щедро и красочно расписывалось ярко-красной помадой, "подчеркивая" бывшую пухлость губ, смело выходя за их границы, игнорируя черноту усиков, брови и ресницы были перманентно густо насурмлены в парикмахерской, густые волосы спокойно переносили хроническое превращение из брюнетки в рыжеватую блондинку, румяна, толстый слой пудры и голубые тени завершали пейзаж.
Низким прокуренным голосом Ирина в дверях давала последние указания по ведению хозяйства и удалялась, переваливаясь на тяжелых артрозных ногах.

Мы с мамой и дочкой втроем занимали спальню – маленькую комнату ее смежной 2-комнатной квартиры, проходную - гостиную – Ирина. В один из приездов мы увидели нечто вроде театрального занавеса, правда из простыней на веревке, протянутой под потолком – они отгораживали проход из коридора в спальню от ее внезапно возникшего алькова. Это новшество объяснилось просто – у Ирины на семьдесят первом году жизни возникла личная жизнь. И где-то после одиннадцати вечера она с нетерпением ждала свидания – возлюбленный вваливался уже пьяным, если недостаточно, она ему добавляла... Безумно страдала, если он не являлся – все это обсуждалось с мамой, я брезговала. Она его старалась не показывать, все происходило как-бы тайно, особенно если он являлся в нужной кондиции, но ежели нет, то тайное становилось явным - он подавал голос, и заглушить его было трудно, тем более пытаться выставить вон. Он был моложе лет на тридцать пять, имел семью, и несмотря на простоту, вульгарность и пьянство( прорабом был), пользовался необычайным спросом у дам разного возраста и положения, из-за чего возникали среди них всякие драмы, сцены, ссоры, но как-то негромко, подковёрно... Спьяну он мог и поколотить – все это Ирина терпела безропотно – страсть гасила всю ее самобытность. Изредка приходила дочь, тоже как оказалось потом, лицо заинтересованное, обливала ледяным презрением, они страшно ругались, Ирина страдала, но любовью пожертвовать была не в силах.
Через год-два они уехали в Израиль (без прораба, разумеется), а еще года через три ее не стало...
И мы стали снимать комнатку рядом с другой маминой приятельницей - Розочкой. Но о ней- позже.

У Ирины была близкая приятельница, Софья Ивановна, генеральша. Тоже по-своему удивительная дама. Видели мы ее редко, с большими интервалами – она не менялась с годами. Маленькую, она поражала меня бледной красотой правильного лица с темными блестящими глазами, тонко подчеркнутой контуром помады линией губ. Эта бледность и красота, почти полное отсутствие мимики объяснялись несложно. Всю жизнь она посвятила тщательной работе по сохранению красоты – не выходила из дому без шляпы и, конечно, не в жаркие часы – редкие визиты она наносила по утрам или в предвечернее время, всегда ненадолго, чтобы не утомиться и не увлечься разговором, сдержанно, почти индифферентно реагировала на бурные Иринины новости, намеком на движение губ обозначала улыбку – никогда ее неприкосновенные веки не стягивались морщинками смеха – в крайнем случае она слегка округляла – вытягивала хоботком рот и говорила "хо-хо-хо", чтоб не быть уж совсем бесчувственной. Никто никогда не видел ее плачущей. И когда происходили с ней редкие невиданные в ту пору несчастья, ее тоже никто не видел – она не выходила и не принимала.
Первым был грандиозный скандал в масштабе практически городском: генерал ее был пьяница и бабник и жизнь свою закончил по-мужски, скончавшись от инсульта во время акта любви на медсестре подвластного ему санатория. Поскольку был он мужчиной крупным, выбраться из-под него без посторонней помощи девушка не смогла – и дело замять не удалось. Прошло время. Но Софья Ивановна осталась той же.
Второй скандал был сокрушительно-международным. Мои сверстники об этом помнят или читали автобиографию, вышедшую в свет в горбачевские времена. Аркадий Шевченко был блестящим советским дипломатом при ООН, помощником Громыко, несколько лет он работал в Нью-Йорке, Софья Ивановна гордилась сыном безмерно, но "про себя". Однажды она показала нам открытку из Америки, написанную ее невесткой (рядом с красавцем мужем она смотрелась просто костлявой клячей – зубы у нее были какие-то лошадиные, выступали вперед – я видела их обоих однажды, когда они навещали маман.)
Так вот, Софья Ивановна даже прочла нам этот текст – содержание его было уныло стандартным, как все послания из "запретного" мира на Родину: "У нас все хорошо, мы прекрасно устроены благодаря заботам советского правительства, Нью-Йорк – красивый город, но то, что вы видите на открытке – это лишь вывеска, обратная сторона медали печальна – большинство голодных несчастных людей проживают в бедных кварталах..." Текст был неприхотлив и вдумчивой фальшивой серьезностью своей произвел на нас такое впечатление, что мы с мамой и Ириной еле дождались, когда удалится гордая Софья Ивановна, чтобы от души посмеяться.
А вскоре стало известно, что Шевченко бежал: с помощью ЦРУ( или ФБР) был разработан план, и накануне отъезда на родину он исчез из отеля. Жена бежать отказалась, она до судорог любила собственное отечество и так же дико его боялась. Что ей пришлось пережить перед и после возвращения на родину, можно себе представить. В Москве через очень недолгое время она покончила с собой, оставив двоих детей...

Уже приезжая с маленькой дочкой, я видела Софью Ивановну – она теперь опиралась на трость при ходьбе, постарела, и это скорее чувствовалось, чем виделось – лицо ее по-прежнему было покрыто тонким слоем белой рисовой пудры, брови и губы подведены, морщин не было. (Гейша?) Но почему-то мне она показалась более раскованной и свободной, чем в "счастливые" ее годы, в ней еле уловимо проскальзывала ирония, впрочем, разгадать Софью Ивановну никто никогда не мог. Она прожила долгую жизнь и умерла, когда пришло ее время, не утруждая никого.


Способность к языкам выявилась у моей девочки рано – в первый же визит в Евпаторию, года в 4. Русскоязычный всегда городок наш постепенно и настырно украинизировался после 60-х. То есть, Крым подарили Украине в 1954 г. – в честь объединения с Б. Хмельницким, но процесс шел вяло: в некоторых школах вводился украинский язык, кто не хотел – имел возможность перебегать в русские школы. (Что со мной и происходило – начальную школу на ближайшей улице вначале поменяли на 3-ю, в последних классах – на 10-ю напротив, ул. Школьная, теперь имени Ф. Бартенева). Боже мой, когда я через тридцать лет вернулась в Евпаторию, эта улица называлась именем моего классного руководителя, Ф.А. Бартенева – математика. Предмет я не понимала изначально, но человека – да!. Мемориальная доска напоминает, что эту школу закончил Б. Балтер – "До свидания, мальчики!", а барельеф Ф.А Бартенева - рядом. Я прослезилась от души - и тот, и другой не просто этого заслуживали – это было так правильно, так справедливо...
 Ну ладно, вернемся к моему золотому ребенку, который попал уже на пик неприятия к москалям. И сориентировался – мимикрировал мгновенно. Приезжие из Украины москалей на дух не переносили, но детке хотелось играть во дворе, и она тут же легко отторгла место своего рождения, московский говор, впитала напевный южно-русско-украинский мотив в растяжку, "г" как "х" и прикинулась то ли местной, то ли украинкой, не уточняя... И была принята в игры по зарыванию "секретов", "дочки-матери" и прочие необходимые ребенку глупости...
По вечерам смотрела детскую передачу, и долго еще в Москве "Спокойной ночи, малыши" назывались у нее - "На добранич, малята"...
 Помню, в это время шел крутой по тем временам детективный сериал "ТАСС уполномочен заявить", ребенок внимательно смотрел, а когда в ванной со звоном рухнул таз с водой, изрек: "Таз уполномочен заявить". Боже мой, как мы хохотали...

Евпатория – город чистого русского языка, без говора, без акцентов. Все сместилось после украинизации Крыма, но за счет украинских курортников, местные гнули свое и не принимали. Все говоры отличались – московский, ленинградский, все были узнаваемы сразу. Но наш был чист от примесей, лексика была богатой и полноценной, и никаких комплексов провинциалов мы не испытывали. У нас было время читать и размышлять длинными вечерами с октября до мая, на набережной "курортная библиотека" действовала круглый год, и когда кончался бурный сезон купаний, загораний, страшных рассказов по вечерам и дурака под шелковицей днем, я шла в библиотеку, где меня знали, давали лесенку и пускали в запасники-закрома, там я проводила часы, никто не торопил...
Так была прочитана вся мировая литература, которая была переведена тогда и переведена отлично – тома Майн-Рида, Диккенса, Дюма, Бальзака, Золя, Анатоля Франса (любимый!) и многое многое другое. Ненавидела писательницу Воронкову ( потому и запомнила) – с описанием счастливой пионерской жизни, А. Барто и еще много кого. 
Пушкин был дома и наравне с "Книгой о вкусной и здоровой пище" (микояновской) спасал во время болезней. Если соображала – Пушкин - огромный однотомник в твердом сером шершавом под холст переплете с плотными блестящими(глянцевыми)страницами - в нем было всё( даже запретная для детей "Гаврилиада", которая и обнаружилась как-то не сразу, но во-время...). Если не соображала – кулинарная книга, где, несмотря на роскошно накрытые столы с севрюгой и шоколадными наборами, взгляд мой больной с любовью останавливался на скромном изображении сосисок с горошком на фоне бутылки жигулевского пива. До сих пор не понимаю, отчего меня так привлекал этот натюрморт - видимо редкой экзотичностью...Я была начитанной девочкой – телевизора еще не было и, кроме уроков, все остальное пространство занимали книги и общение с невероятными и теперь уникальными взрослыми.

 Я потом еще долго сохраняла инерционное уважение к старшим, пока наконец-то до меня не дошло, что это – другие взрослые, что это – московские взрослые, и кроме цинизма и приспособленчества, мне нечему у них учиться. Взрослые моего детства были недосягаемы – по уму, иронии, мудрости, с ними было невероятно интересно, загадочно, непонятно, они завораживали прошедшим жизненным опытом и никакие детские компании не могли превозмочь это влияние...
Сестры Жмудские – Шарлотта и Ева – жили на соседней улице в просторной комнате коммунальной квартиры старинного дома со всеми ее ужасами, нам неведомыми, ими не упоминаемыми – это был дурной тон. Ужасов не замечали. Игнорировали. Сохраняли внутренний мир. Боже мой, каким он был... Старшая – Шарлотта – маленькая худенькая седая с прекрасными живыми карими глазами пожилая дама, всегда сидела в старинном кресле, общение с ней чем-то напоминало аудиенцию у королевы. Младшая – Ева – была крупной, энергичной, нервной, резкой, даже невыдержанной иногда, – она была врачом санэпидстанции, проверяющей санатории и магазины на качество пищи. И не берущей взяток. Как ее ненавидели с ее неподкупностью!
 Ее портрет висит в музее защитников Сталинграда. Она была тогда еще фельдшером, и не в госпитале, всегда - на передовой. На узком берегу полузамерзшей Волги под откосом собирала бросаемых с него, с этой ледяной горы, раненых вмеремешку с заледеневшими трупами, оказывая первичную медицинскую помощь тем, кому можно было еще помочь.
 Раненых, после первичной помощи пытались переправлять в лодках по полыньям под непрерывным артобстрелом на другой берег. Еве удалось переправиться с последними из них. Она перенесла ад.
И когда в 1952-53 гг. началась компания против врачей-евреев, инвалид войны, подъехав в своем кресле к скамейке на набережной, на которой она сидела, плюнул ей в лицо, обозвав жидовкой-убийцей...
Никогда мне не понять всю эту страшную и многочисленную породу "людей", что как свора собак бросается рвать в куски любого, на кого укажут "сверху", и отворачивается, если надо защитить.

Ева и Шарлотта Жмудские были родом из Феодосии, знали семью Эфронов, Коктебель, перипетии Сережи-Марины, Волошина...
Обе – старые девы. Умные, образованные, мудрые. У Шарлотты в молодости был момент внезапной и прекрасной любви, чем-то очень напоминающий историю лейтенанта Шмидта, только без последующей переписки. Долгий разговор в поезде. Долгая память о нем. На всю жизнь...
Как безмерно уважал их папа, как они любили и ценили его...
А я просто обожала Шарлоту, слегка робея перед ее все видящими, все понимающими глазами, но доверяя ей бесконечно...
 
Через несколько лет и мамина приятельница Лиля их оценила, с нее почти слетал московский цинизм, когда она заявляла: "Соскучилась, иду к воронам" - так она их звала шутя, но относилась к ним так, как они заслуживали - серьезно и нежно, с трепетным уважением, удивлением их "инопланетной" чистотой...