Autoren

1427
 

Aufzeichnungen

194062
Registrierung Passwort vergessen?
Memuarist » Members » Yana_Goldovskaya » Кусочки... Продолжение 5

Кусочки... Продолжение 5

03.09.1950
Евпатория, Крым, СССР

... Месяц не писала. Взбунтовалась моя голова – закружилась, затуманилась, напугала до ужаса, до паники...
 
Но сегодня мне просто хорошо. 
Как ни странно, продолжаю чувствовать тебя рядом, девочка моя золотая. Ты подарила мне неделю счастья, неделю общения с тобой, только с тобой, как раньше, как девять лет назад, и как-будто ничего не изменилось, мы также глубоко понимаем друг друга, может быть, глубже даже, а я так боялась этих прошлых моментов отстраненности, отчуждения, так болезненно ощутимых в сочувственной жалости, легкой снисходительности, в холодке выстраиваемой защиты от возможного воздействия на твой внутренний мир... 
Как же больно это бывало, как изматывало, отравляло радость встреч, коротких периодов общения, размытых, смазанных принадлежностью-поглощением тебя лишь своей семьей, как мало ты могла дать мне своего времени – все эти девять лет разлуки во время недельных встреч раз в году на нейтральной территории...                                                                                                                                                                                                                                                                                                         
 А сейчас ты оставила меня впервые за девять лет не раненой, несмотря на болезнь, и я перестала быть "плаксой Миртл", просто молюсь, как всегда, чтоб у тебя – у вас – было все хорошо, и не просто хорошо, замечательно, и даже не чувствую одиночества, потому что отвела душу с тобой, и ты не жадничала, такой теплой и близкой была, как всегда раньше. 
И потому я вдруг снова стала надеяться на себя, свои силы противостояния этому ужасу прошедшего года, который начался восьмого апреля 2005 г. И вот уже десятое апреля 2006 г., и впервые теплый солнечный день, и распахнуты окна, – я даже позагорала на подоконнике и теперь стою за этим удивительным сооружением – столиком с ноутбуком на комоде – изображающим как бы бюро, потому как еще не могу сидеть, и пишу - кошу под Хэма...
***

...Айн Рэнд. Ее столетие было год назад, когда ее не стало – мне не известно. Случайно, в коротком очерке А. Агеева узнала об этой удивительной женщине – Алисе Розенбаум, эмигрировавшей из советской России в 1926 году и ставшей известной в Америке. Отважная и бескомпромиссная защитница идеализма, отвергающая коллективизм в любых его иерархических видах. Как удивительно близка мне эта позиция, как совпала она с моим мировоззрением – изначальным, детским, интуитивным... 
***

   Поразительно, что, будучи общительной и восприимчивой ко всему, что меня окружало, умея дружить и любить, я никогда не воспринимала коллективное, никакого счастья от принадлежности к компании, клану, классу и т.п. не испытывала, всегда – неловкость, неуют, часто – просто стыд, тогда в детстве еще не осознанный, просто ощущение чужеродности в любом общественном образовании.
И всегда замирала от счастья, раскрывалась, воспаряла восторженно от отдельных интересных личностей...

   Помню, как сбежала из детского сада.
Необходимости никакой не было запихивать меня в детский сад, все было благополучно и даже слишком тогда в нашей семье. У нас была постоянная домработница Петровна, строгая, молчаливая, худенькая, я побаивалась ее, впрочем, как и вся семья. Мы жили с ней в одной комнате, небольшой, окно напротив двери, слева диванчик, зажатый с торцов высокими узкими шкафчиками – Петровна спала на нем, и в шкафчиках были ее вещи. А справа была ниша, и в ней стояла моя кровать, а высоко над ней глухое окошко, застекленное, но никогда не открывавшееся, - странное, маленькое, узкое, оно всегда было перед глазами, если лежать и смотреть вперед-вверх. 
Это окно – бойница в замке – было для меня вечным источником страхов и кошмарных снов. Сквозь него была видна развилка одинокого дерева – что-то вроде рогатки – ствол и это раздвоение были всегда одинаково голыми и казалось, что все оно безволосое-безлиственное, потому что крона была выше окна и эта "пустая" часть дерева с ней не ассоциировалась. Вот тогда, еще совсем маленькой, я стала бояться луны, особенно в полнолуние, когда она бледно высвечивалась в развилке и смотрела мне в лицо.
Никто не догадался приделать к этому окну шторку, мне было неловко признаваться в своих страхах, но иногда я кричала во сне, просыпалась от кошмара, видела этот бледный страшный лик в окне и бежала через гостиную в большую родительскую кровать, несмотря на досадливое недовольство мамы. Не помню, чтобы я оставалась там до утра, помню слова: "Ну что, ты успокоилась?", и я возвращалась. Видимо, это происходило после шести-семи лет, когда Петровны уже не было с нами, и я осталась в этой комнате одна...
 
Детский сад – мне было уже года четыре, а может быть даже пять лет, – был придуман, видимо, как подготовка к пребыванию в коллективе – к школе, и вот, однажды утром, без предупреждения, меня туда отвела Петровна, оставила во дворе за забором в конце длинной очереди молчаливых вялых детей, и я так и осталась в ней последней, больше никого не привели... На заборе сидели мальчишки и орали какие-то гадости, какие-то гнусные слова, смысла которых я не понимала, но ощущение грязи и возрастающей нетерпимости к ней помню, как сейчас. Меня и сегодня передергивает от грязных слов,- не от веселой ругани, в которую экспромтом вставляется ненормативная лексика – это бывает смешно; меня тошнит от неэмоциональной, расчетливо грязной речи. Вот так и эти мальчишки сидели на заборе и соревновались, кто скажет гадостнее... Тем временем очередь постепенно продвигалась, втягиваясь на террасу, и каждый ребенок по одному застывал на время у стола с теткой в белом халате. Наконец я отважилась спросить у впереди стоящей малышки, а что это там делают, и узнала, что прививку, то есть укол. 
Я задумалась. До меня было еще далеко, а приоткрытые ворота пока близко, и стала я тихо-тихо пятиться, притворяясь, что интересуюсь чахлой растительностью пустого двора, у забора она явно была богаче..., и так допятилась до ворот и вынырнула на свободу. Вот только как я нашла свой дом, не знаю, потом выяснилось, что садик был довольно далеко, квартала за три... Видимо, мое самостоятельное решение было воспринято как "поступок", и в чем-то даже героический, поэтому попытки вернуть меня в коллектив не возобновлялись. 
С таким же диким, несвойственным мне упорством позже, каждый год, я отказывалась от великой чести провести лето в знаменитом международном лагере Артек – уж как мне его расписывали! Дохлый номер. Я ненавидела этот Артек за то, что он лагерь. Что там – линейки, отряды, знамя, по свистку – еда и купание и другие роскошные гадости, о которых "мечтают дети всей страны" и других стран тоже. 
Боже мой, покинуть свой летний двор с его текущими компаниями, подкидным и переводным дураком под шелковицей, бултыханье в любое время суток в теплом море в двух кварталах от дома, побеги на дальние "дикие" бесконечные пляжи, на лиман, мутный теплый рассол, как в Мертвом море, обмазывание черной лечебной грязью... Покинуть этот город летом – безумие!

Первой моей подружкой стала крошечная Натуся. На год младше и на голову ниже меня, она не доставала до стола в свои два с половиной года, тянулась на цыпочках, пытаясь увидеть, что там такое, какая еда – всегда голодная, шла на запах, нежно и деликатно интересуясь: "Это тё? Катетка?" – и тут же получала заветную котлетку и всякую другую еду, что была у нас в доме. Она жила над нами, у той же хозяйки, где через несколько лет поселится и семья Кости. Помню ее маму в шелковом халате на диване, красящую ногти – это было ее основным дневным занятием, на свою малышку она почти не обращала внимания, не помню ни ласковых слов, ни еды, ничего... Мы заходили, когда я провожала Натусю домой, она встречала нас без интереса, с некоторой досадой – малышка ей мешала, это чувствовалось, она всегда была "не в настроении". Муж ее, если он был, видимо, находился в далеком плавании, и по вечерам она, нарядная и ухоженная, исчезала, и Натуся часто оставалась на ночь одна. 
Какой трогательной и ласковой была эта неизбалованная, мягко говоря,скорее - забытая малышка. В нашей семье ее все обожали, с нами она ходила на море – вот фотография: мы сидим с ней на парапете пляжа – две худенькие голышки...Моего папу она называла тоже трогательно - "дядя папа". Через год или два они уехали.

С Натусей у меня связан еще один дивный эпизод. Зима 49 г.( мне 3,5года), помню свои руки, спрятанные в мамину муфту вместе со страшной тайной, зажатой в них. Мы гуляем с Натусей по пустынной улице, о чем-то там "беседуем", но меня распирает похвастаться тайной,- для этого нужно уйти подальше, чтобы никто не видел. 
И тут я достаю из муфты черный пистолет, чем-то в нем щелкаю, но выстрела не получается, сил взвести курок у меня не хватает. Натуся охает, рот,глаза нараспашку. И тут откуда ни возьмись - милиционер! Он хватает пистолет одной рукой, нас - другой и тащит в отделение. Мы рыдаем от страха,и я - под ужасно серьезным, угрожающим взглядом Главного милиционера называю свою фамилию. Он звонит по телефону.
 И через какое-то время в отделении появляется мой лучший друг - веселый красавец, папин водитель Дима( хитрая мама послала его на выручку, папа был на работе, но она вызвала не его, а Диму). Дима быстро окидывает взглядом обстановочку, незаметно подмигивает мне и небрежной походкой идет в столу, на котором лежит вещдок, и, не успевает начальник ахнуть, как пистолет в руках Димы. Он вальяжно достает папиросу, нажимает на курок и прикуривает. Немая сцена. Откуда было нашим милиционерам евпаторийским знать о немецких газовых зажигалках, точь-в точь копирующих огнестрельное оружие. Да и я не подозревала, что он не настоящий, было даже обидно. Нас отпустили на свободу со всякими строгими выговорами, дома мне уже от мамы влетело. И больше никогда я не видела этой чудесной вещи - черного дамского револьвера-зажигалки, которую вытащила из папиного стола.
 
       А потом я стала дружить с Томочкой из соседнего подъезда. Она тоже была на год младше, у нее была строгая красивая невысокая темноволосая мама – всегда на работе, мягкий светловолосый высокий папа – любящий нежно Томочку, но тщательно это скрывающий, до дрожи боявшийся своей супруги, не одобрявшей нежностей с детьми, и свою мамашу – Томочкину бабушку, которую боялось все семейство – она командовала парадом: домашний страж порядка, лупцевала и не пускала гулять несчастную Томочку по малейшим невинным поводам. То и дело над двором раздавался грозный клич – Тома, домой! Конечно, так орали все в доме, но по угрожающей интонации, в которой превентивно гремел приговор, ей равных не было. Дрожащая от ужаса Томочка бросала все кастрюльки - совочки и скрывалась в подъезде, часто через пару минут уже раздавались крики, вопли, плач... 
Господи, как же относились тогда к детям в т.н. простых семьях, каких рабов ковали. И рабы выкручивались, как могли... Я заметила, что Томочка кое-что у нас подворовывает далеко не сразу, просто потому, что так не бывает, и она – единственная подруга. Но всякая чудесная для детей мелочь, блестящие цветного стекла безделушки, стали пропадать, и тут обнаружилась связь событий. Неожиданно, во время игры дома (у нас, конечно,- в другие дома не пускали), Томочка вдруг супила бровки и озабоченно вскрикивала: "Ой, меня бабушка зовет!" – и исчезала. Я даже не успевала утешить ее, что ей только показалось, уж голос ее бабушки я бы тоже услыхала..., но когда это стало повторяться, то обнаружилась связь с исчезновением очередного предмета игры. Потом мы "не разговаривали", потом – выясняли, она отпиралась, и тогда мы дрались, однажды я больно дернула ее за длинную светлую косу (она пошла в своего белесого папу), а Томочка пребольно укусила меня в коленку.
И тоже фотография - мы сидим на деревянных ступеньках маленькой лестницы, две славные мылышенции - одна с гладкими светлыми волосами, заплетенными в толстую длинную косу, другая - с русо-пепельными кудряшками...
Но мы всегда мирились, иногда она даже что-то возвращала из украденного. Больше дружить было не с кем, во всяком случае – до школы.
 
С тех пор осталось по жизни это "меня бабушка зовет", несколько расширив содержание, но сохранив причинный смысл. Теперь иногда моя давняя приятельница, навестив меня и порывшись в шкафу, приговаривая – "это тебе не нужно, это тебе надоело, это вообще "не твое", - удовлетворенно складывая шмотки в сумку, нахально заявляет: "Ну все, меня бабушка зовет". Нравится ей эта история, она – южный одесский человек и понимает такие вещи, несмотря на сорокалетнее пребывание в столице.

Игра в куклы меня не захватывала.
Воспоминания о событиях всплывают на эмоциональной их окраске и тогда становятся видимыми.
Так вот, куклы – это тоска, когда – никого нет рядом или никому я не нужна, а читать еще не умею. Их было две – совсем нелюбимая крупная красивая блондинка с закрывающимися голубыми глазами, говорящая ( на спине у нее была противная нашлепка с дырочками), с вертящейся головой и конечностями, звали ее Леной; вторая – маленькая молчаливая изящная Люся – глазами не моргала, головой не крутила, но ручки-ножки тоже двигались – была мне как-то ближе, из-за чего больше страдала. Не зная, что с ней еще делать – смены нарядов у кукол не было, переодевать было не во что, а раздевать противно – голыми они выглядели уродливо и жалко со своими суставами на резинках, особенно Лена с нашлепкой и щелью вокруг шеи, - так вот, Люсю я причесывала и раскрашивала ей лицо – постоянно совершенствовала, пока она не превратилась в вульгарную потрепанную бабенку, к которой и подходить уже было неприятно.
Материнского инстинкта у меня не наблюдалось – баюкание, укладывание, кормление и всякое сюсюкание отсутствовали. С куклами я обращалась небрежно, за людей не считала...Туповатой Лене вообще ужасно не везло. Когда я вдруг обращала внимание на нее, это кончалось трагически. Однажды мне зачем-то понадобилось засунуть ее под кровать – до сих пор помню этот ужас – кукла без головы! – видимо, я запихивала ее в сидячем положении и она не вписалась... Голову ей приклеили – помню грубую замазку телесного цвета на уже неподвижной шее. Второй раз несчастная кукла умерла, когда меня заинтересовало устройство ее подвижных круглых глаз – в результате исследования глаза брякнулись в пустоту куклы – было так странно ощутить, что там внутри может быть совсем пусто, слышно, как перекатываются провалившиеся глаза... триллер. Чувство удивления и страха смешивалось с отвращением и жалостью. В общем, голову пришлось оторвать снова, чтобы вернуть глаза на место, и с тех пор забытая Лена сидела на своем каком-то месте и в играх не участвовала, только таращила свои круглые никакие глаза.
При этом бессердечии по отношению к неживому никогда не могла причинять физическую боль всему, что движется и дышит. Сколько яростных слов, слез, попыток драться с мальчишками – вечными мучителями кошек...

На первом курсе мединститута - ужас: не анатомические занятия в морге, а "нормальная физиология" с подопытными лягушками – изучение рефлексов: ток, кислота – отдергивание лапок... Как я ненавидела и студентов с их равнодушно-садистским выполнением "задания" и преподавателя. Мы всегда работали парами, и я была единственной, кто этого не делал. Но было испытание и поодиночке: вызывали к преподавательскому столу по очереди, рядом стояла большая кадка с живыми лягушками, надо было вынуть одну и декапитировать ее, то есть не отрывать ей голову, разумеется, а воткнуть острое шило точно в основание ее черепушки – на переходе от головного в спинной мозг – при этом наступал мгновенный паралич.
Я стояла у этого стола долго. Сначала не могла взять лягушку. На меня орали. Потом взяла. Шило в другой руке. И понимаю, что не могу и не буду, пусть исключают. Дважды меня отправляли на "отработку", то есть, на внеурочные занятия по вечерам – не помогло.
Так и не смогла. Не исключили. С теорией у меня было в порядке... Потом было много отвратительного – с крысами, собаками (теперь этот ужас отменили), но всегда кто-то рядом меня выручал, уже была другая студенческая группа – другие люди, другие отношения...
***
Мне всегда нужны были живые люди – общение, разговоры, взрослым обществом всегда дорожила больше, чем детским, хотя не всяким – дети ведь разборчивы, правда, тянутся к разному...
Мне кажется, всегда, ну, почти всегда, чувствовала людей – особенно взрослых, сложившихся. С ровесниками было сложнее – избыточный эмоциональный фон, потребность в дружбе, доверии, очарование иными характерами, иной средой приводили к жутким самообманам, впоследствии воздвигающим защитную дистанцию, поверхностность общения..., но это все позже, намного позже. С подругами я завязала к десятому классу, напичканная их ложью, сплетнями, завистью и другими милыми девичьими чертами по уши. И по сей день нет у меня закадычной подруги, кроме дочери.
Приятельницы, давние, их две-три, и с каждой можно говорить в определенном ключе, на ограниченные ими темы. Расширять пространство бесполезно – глаза тускнеют, улыбка гаснет – зачем? Научилась переключать реле. Чтоб не отталкивать, не обижать последних из могикан. Но я не об этом. Неинтересно.
А о том, какой нюх у меня был всегда на интересных, особенных людей – сейчас они уже почти не попадаются в обиходе, а в моем детстве – невероятное количество – мне повезло. Летом к нам (к папе) приезжали необыкновенные люди – эрудиция, язык, юмор, повадки – богатейшая палитра... Меня почти не замечали, я была тиха и "не занимала места на пароходе", считалось, что я мало что могу понять, так как мала слишком, и никто, слава богу, не стеснялся.
А я впитывала, как губка, сидела за столом, таскалась за всеми на пляж, обычно вечерами – там у сложенных стеной лежаков велись особые тайные разговоры, так что с дошкольного возраста началась моя политучеба с обратным знаком. 
После 1953 года стали появляться в нашем городе необычные люди – выпущенные из лагерей, они оседали на время по стране у знакомых, родственников – домой возвращаться еще в течении нескольких лет им было запрещено. Это называлось "минус 100" (сто городов, в которые въезд после лагеря был запрещен). 
Так мы познакомились с Фрадой Беспаловой.

25.05.2015 в 19:16


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Rechtliche Information
Bedingungen für die Verbreitung von Reklame