Мои пути по оазисам добра и правды - 5

Второй, запомнившийся мне урок, состоялся в январе 1940 года. Тогда отмечали каждую годовщину смерти Ленина. 24 января воспитательница учила нас изображать великую скорбь по случаю смерти вождя: мы должны были громко рыдать, катаясь по разосланному на полу ковру. Я недоумевала: почему я должна плакать, если мне не горько и не обидно и мне этот человек совсем безразличен? Откуда мне было знать, что так думать опасно? Наши воспитатели уже сознавали это, хотя, конечно, не имели ни малейшего представления о масштабах террора, создававшего повсеместно атмосферу страха.
С 1937 года, с момента ареста ее мужа, Лидия Корнеевна Чуковская переживала этот страх со всеми, кто, как и она, терзаемый неизвестностью, выстаивал многочасовые очереди перед тюрьмами НКВД на всей территории нашей страны. Она и Анна Анд-реевна Ахматова, сын которой Лев Николаевич Гумилев повторно после 1935 года был арестован в 1939 году, - выстаивали такие очереди на Шпалерной или Гороховой в Ленинграде. «Я была с моим народом – там, где мой народ, к несчастью, был», - писала А.А. Ахматова в «Реквиеме», выполняя обещание, данное ею тем, с кем она выстаивала эти страшные очереди. Именно в те месяцы 1939-1940 года, о которых идет речь, Лидия Корнеевна Чуковская в повести «Софья Петровна» первая по свежим следам описала удушающую атмосферу страха, вызванного реализацией крупномасштабного террора. Но и она не знала ни масштабов террора, ни того, что задолго до 1917 года эта война против своего народа была спланирована Лениным. Поэтому в ее записках часто встретишь утверждение: «Надо выяснить причины и следствия того, что с нами случилось». С нами не случилось, - мы преднамеренно были подвергнуты запланированному геноциду. В 1994 году Л.К. Чуковская объяснит: «Страшно было то, что жестокость хранилась в тайне, а лозунги, лживо и лицемерно человечные привлекали не только тупых и темных. На удочку благородных лозунгов попадала чуть ли не вся страна». Именно попадала, потому что геноцид был не одномоментным – он осуществлялся планомерно и целенаправленно более 70-ти лет.
Вероятно, судьба быть загубленной в этой мясорубке шла и по моему следу? Но я и мои сверстники в доме младенца в Чарджоу и в дошкольном детском доме в Байрам-Али в это жуткое время попали в окружение тех, для кого важно было добросовестно делать свое дело. Так, «вопреки» ужасам, царившим в стране, они помогли нашим душам выжить. По-видимому, Провидению было так угодно. Мы действительно оказались в оазисе – помню лишь заботливое отношение к нам, малышам, всех, кто с нами работал. Поэтому и пишу о них, к сожалению, не помня их имен.

Наш детский дом находился на окраине города Байрам-Али. За его воротами был заброшенный сад с одичавшими деревьями вишен, фиников, слив и ягодными кустарниками. Помню нашу единственную прогулку по этому саду. Это было ранней весной 1940 года. Накинув свое пальтишко поверх кустарника, я раскачивалась на его ветках, любуясь синим-синим небом, вдыхая особенный для ранней весны в Туркмении аромат пробуждающихся трав и почек фруктовых деревьев. Сейчас, когда я слушаю романс Георгия Свиридова, передо мной встает эта поэтическая картина моего далекого детства, и мне кажется, что звуки этого чудного романса мне слышались в тот чудесный день в заброшенном саду на окраине туркменского города. Больше в этот сад гулять нас не водили. Не довелось нам добраться и до видневшихся у самого горизонта развалин мечети: между нашим домом и этими развалинами  простиралось огромное непреодолимое для нас поле. Несколько лет спустя развалины таких мечетей мне пришлось увидеть вблизи на станциях Тахта-Базар, Талхатан–Баба и в Иолотани, расположенных вдоль железнодорожной ветки Кушка - Мары. 
А в Байрам-Али заброшенный сад, военный городок, находившийся за левым забором нашего детского дома, и огромное поле за нашим домом, - с весны 1940 года стали территорией военных маневров. По полю носились грохочущие танки, слышались  взрывы. Прыгая через забор, по нашей территории проносились вооруженные солдаты и про-падали в дыму происходивших на поле «сражений». Вскоре двухэтажное здание военного городка, нашего соседа, было превращено в госпиталь. Мы посещали в нем раненых, выступая перед ними с концертами, а они рассказывали нам об ужасах войны. Так вошла в мою жизнь советско-финская война, а с нею рождалось в душе чувство связанности моей судьбы со всем тем, чем жила вся страна. Атмосфера детского дома способствовала закреплению этого чувства и его развитию.
В составе нашей группы оказались на редкость талантливые рассказчики. Укладывая нас на ночь, воспитательница желала нам спокойной ночи. «Спокойной ночи», - отвечали мы ей хором. «Приятного сна», - желала она нам, уходя. «Спасибо», - звучало ей вслед. После ее ухода начиналась бурная жизнь. Далеко за полночь звучали рассказы-страшилки, особенно о набегах басмачей. Услышав за окнами грохот, мы в страхе  замирали и под эту «колыбельную» вскоре засыпали. Утром, войдя в игровую комнату и обнаружив в ней полный разгром, испуганно повторяли: «Опять приходили басмачи». Став старше, я поняла, что этот «погром» устраивал наш сторож, чтобы угомонить, наконец, наших разошедшихся рассказчиков. Но кто такие басмачи, мы уже знали.
Однажды мальчишки нашей группы устроили игру в «любовь». Это при отсутствии всяких возбудителей с экранов современного телевидения! Не припомню, чтобы нас водили и в кино! С криком «Любовь!» мальчишки наши вдруг стали бегать за девочками и целовать их. Выделив из всей группы свою избранницу, каждый из мальчиков стремился сделать ей подарок. Для своей избранницы они оставляли от полдников пряники, печенье или конфеты, а ночью, когда нас покидала воспитательница, они тихонько подбирались к своей избраннице и одаривали ее своими сбережениями. Если избранница спала, клали «подарок» ей под подушку. Мне приходилось только наблюдать эти подвиги – увы, я была очень маленькой и серой мышкой. Как мне хотелось получить такой предмет признания, хотя и основательно облизанный дарителем! Это были подвиги, совершаемые ценой преодоления страшного искушения – самому так хотелось полакомиться заманчивой сладостью! Не каждый был способен на это! Из таких детдомовских мальчишек выросли потом мужчины, способные видеть, слышать, понимать и чувствовать. Мне посчастливилось знать таких мальчишек – о них расскажу чуть позже.

Мой протест против порядков в этом доме состоялся в первый же день по прибытии сюда – я наотрез отказалась от дневного сна. Воспитательница очень мудро вышла из этого положения. Она дала мне нитку с иголкой, на лоскутке материи нарисовала вишенку, показала один из приемов вышивания гладью и предложила мне вышить нарисованную ягодку. Она была в восторге от того, как я выполнила эту работу. С этого момента и до сих пор я вышивала все и многим, совершенствуя свое мастерство, но днем никогда не спала. Не испытываю этой потребности и поныне. Дневной сон, по-моему, это - бесполезная трата драгоценного времени, отпущенного мне жизнью.
Я очень плохо ела. Не помню, чтобы меня принуждали к еде в доме младенца. А здесь, в дошкольном детском доме, вторая наша воспитательница решила, наверное, что я капризничаю, отказываясь от жирных блюд. Однажды она попыталась заставить меня проглотить кусок сала из супа. Видя мое решительное сопротивление, она схватила меня под руки и, подняв на высоту своего роста, швырнула на ковер. Это было единственное, запомнившееся мне силовое принуждение. Но воспитательница не добилась своего, на-оборот – мои вкусовые причуды остались при мне. Тогда и потом в других детских домах на них перестали обращать внимание.
Здесь тоже в каждый довоенный праздник нас одаривали новыми нарядами. Последним в этом детском доме, запомнившимся мне, было шерстяное платьице с красивой вышивкой по кокетке. А вскоре началась война. Ее начало запомнилось мне тем, что суп нам стали наливать не в тарелки, а в чайные блюдца: так проявилось существенное сокращение нормы питания.