Дневник чиновника - 104

23 февраля, суббота.

   Сегодня нечаянно столкнулся я с Харламовыми Александром и Николаем Гавриловичами. Они тоже данковцы и коротко знают биографию всего нашего семейства. Старший из братьев, статский советник, служит советником губернского правления -- большой делец, в короткое время нажил прекрасное состояние и делит его с братом, отставным моряком, хилым и больным. У них огромный дом в Большой Садовой улице, против третьей Съезжей, и много незанятых квартир. Они чрезвычайно уговаривали меня переехать к ним и предлагали свои услуги. "Мы петербургские старожилы, -- говорили они, -- люди холостые и независимые, и нам было бы приятно позаботиться о приезжем земляке". Я благодарил услужливых братьев и обещал бывать у них часто, если позволит время. За обедом у Альбини я рассказывал им об этой встрече и об одолжительном предложении земляков моих. "От добра добра не ищут, -- сказали в один голос муж и жена, -- квартира Торсберга хорошая, а сверх того, переехав к Харламовым, вы отдалитесь от нас и других ваших знакомых". Разумеется, так.

   С нами обедали генерал-суперинтендент пастор Рейнбот[1] и ловелас Иван Кузьмич[2], который не отвык от обыкновенных комплиментов. Но -- увы! с комплиментами своими принужден он в Петербурге обращаться к одним, разве, горничным или тому подобным дамам, потому что не бывает ни в одном порядочном обществе; в Липецке для него было золотое время: там он, по званию секретаря директора Липецких вод, безнаказанно мог надоедать всем дамам, пьющим и не пьющим воды, лишь бы только случилось им попасть в галерею.

   Рейнбот очень умный и, кажется, дельный человек. Он очень знаком с пастором Гейдеке и стариком Бруннером и чрезвычайно уважает их. С Гейдеке он даже в переписке и снабжает его некоторыми книгами по части теологии и педагогики, которых в Москве добыть нельзя. Он расспрашивал меня о московском его житье-бытье и, между прочим, сказывал, что Гейдеке имеет много врагов, которые стараются клеветать на него и вредить ему. Я отвечал, что, сколько мне известно, Гейдеке жизнь ведет непозорную, уважается многими известными в Москве людьми, известными литераторами и университетскими профессорами и почитается человеком вовсе необыкновенным. "В том-то и беда! -- сказал Рейнбот, -- что обыкновенные люди успевают вообще скорее необыкновенных, потому что последние хотят, чтоб дорожили ими самими, между тем как первые дорожат только своими покровителями. Чуть ли у нашего друга не слишком остро перо, а еще острее язык".

   Возвратившись от Альбини, я нашел у себя Кобякова и очень обрадовался, что не один проведу вечер дома. Кобяков пришел с жалобою на Вельяминова, что переводы его чересчур становятся плохи; например, в финале "Импрезарио" он заставляет любовницу петь:

   Пусть отсохнет рука,

   Коль пойду за старика:

   Старики ревнивы, злы --

   Настоящие козлы!

   Я чуть не умер со смеху и догадался в чем дело. "Ты, любезный друг, -- сказал я Кобякову, -- напрасно сетуешь на Вельяминова: ведь "Импрезарио" -- опера-буффа, а в оперу-буффа эти стихи допустить можно. Посмотрел бы ты, как мы в Москве переводили оперы: и не то сходило с рук; да и самые дифирамбы Сумарокова чем лучше вельяминовского перевода -- сам посуди:

   Бахуса я вижу зла;

   Разъяренну, пьяну, мертву,

   Принесу ему на жертву

   Я козла! --

   "А что ты думаешь, -- сказал Кобяков, -- ведь и подлинно можно их вставить в финал. Музыка шумная: пожалуй, слов и не расслышат; только _к_о_з_л_ы-то мне не нравятся". -- "Ну, так поставь _о_с_л_ы -- и дело с концом". Земляк мой успокоился.

   Немногое нужно, чтоб огорчить человека, но, кажется, нужно еще менее, чтоб его утешить.