Дневник чиновника - 102

   21 февраля, четверг.

   Лошади, присланные графом Кутайсовым Державину, точно хороши: большого роста, одна в одну, рыжегалой, так называемой розовой масти и вдобавок выезжаны. Старик любовался ими из окна своего кабинета, а завтра намерен выехать на них в первый раз. Они обошлись ему 1200 руб. с приводом -- недорого: за такую цену нельзя было бы купить их и на Лебедянской ярмарке. Кутайсов прислал также и князю Лопухину шесть лошадей, только другой масти.

   Теперь я догадываюсь, отчего Гаврила Романович вчера был так невесел и задумчив. У него в голове письмо к государю о дозволении передать свою фамилию старшему из своих племянников, Леониду Львову. Он намерен был просить об этом на первой неделе великого поста, но его известили, что государь скоро отъезжает в армию и что теперь не время беспокоить его величество. -- "Боюсь, чтоб не ушло время, -- сказал Гаврила Романович, -- и чтоб не сбылось мое предсказание:

   Забудется во мне последний род Багрима".

   "Отсутствие государя, вероятно, продолжится недолго", -- заметил я. -- "Бог весть, братец, а смерть не за горами" {В том же году Гаврила Романович поручил автору "Дневника" отнести всеподданнейшее письмо его об усыновлении Л. Н. Львова к П.С. Молчанову, назначенному тогда статс-секретарем у принятия прошений (вместо умершего М. Н. Муравьева). Молчанов тотчас же доложил о нем государю, но высочайшего соизволения на усыновление Львова не последовало[1]. Это письмо, написанное собственною рукою Державина, передано автором "Дневника" в подлиннике, с разными другими бумагами, М. П. Погодину; оно весьма любопытно в том отношении, что поэт право свое на испрашиваемую милость основывает на сочинении им "Соляного устава". Державин и -- соляной устав! Позднейшее примечание.}.

   Эти слова, сказанные голосом слабым и печальным, навеяли на меня какое-то неизъяснимое уныние.

   Я оставил Державина в грустном расположении духа и для рассеяния отправился к Яковлеву, у которого нашел любезного отца Григория. Они сбирались платить дань масленице -- есть блины. "Милости просил на новую беседу! -- сказал весело Яковлев. -- Старая вся исчерпана, и мы наговорились вдоволь, так что не о чем больше и говорить. Ваша очередь быть запевалою"" -- "То есть _з_а_п_и_в_а_л_о_ю, хотели вы сказать, Алексей Семеныч, -- отвечал я, -- в таком случае, если беседа исчерпана, то, кажется, не совсем еще исчерпан вон этот графин с травником и я готов выпить рюмку". Яковлев захохотал. Мы закусили в ожидании блинов. "В соседней харчевне пекут отличные, и дома таких не дождешься". -- "Вы правы: московские охотники до блинов не иначе едят их, как из харчевен". -- "Отчего же это бывает?".-- "Видно, оттого что в харчевне по количеству съедаемых блинов сковорода опекается лучше". -- "А где вы были теперь?". -- "У Гаврила Романовича".-- "Зачем же так рано? еще не пробило и 12". -- "Смотрел с ним присланных ему лошадей". -- "А вы знаете в них толк?". -- "Не могу хвалиться, но думаю, что знаю не меньше других... Между тем, по словам Фонвизина: "Не о птицах предлежит дело, а о разумной твари".[2] Когда вы играете?". -- "Завтра играю Вольфа в "Гусситах"". -- "Пойду смотреть". -- "А вы любите драмы?". -- "Люблю, когда вы играете в них. Намедни с удовольствием видел вас в роли Мейнау". -- "Каратыгина была лучше меня". -- "Ну, не скажу: Каратыгина -- лучшая Эйлалия, какую я в жизни моей видел; но вы -- совершенство! Вам недоставало одного: уменья одеться. Вы слишком пренебрегаете своим костюмом: вышли на сцену даже небритые". -- "А вы и это заметили? Но завтра костюм мой будет старогерманский: вы будете довольны мною, хотя Каратыгина в роли Берты убьет меня и заставит вас плакать". -- "Поможете ей и вы, Алексей Семеныч, только смотрите, берегитесь: в партере будет находиться человек, который заметит всякое ваше слово и всякое телодвижение ваше". -- "Заметит да и запишет, -- сказал иронически Яковлев, -- вишь вы какой соглядатай; мы к этому не привыкли". Наконец принесли блины в горшке, окутанном салфеткой. Яковлев ел мало, как бы нехотя, но мы с отцом Григорием не положили охулки на руку. "Блины блинами, -- сказал отец Григорий, -- а речь речью. Давеча, когда вы взошли, я толковал Алексей Семенычу о том, что, мне кажется, трудно удержаться актеру в своем естественном характере человека и, волею-неволею, не принять более или менее свойств тех лиц, которых он представляет, а чрез то не потерять своих собственных". -- "Пустяки, -- отвечал Яковлев, -- можно приучиться к ненатуральному разговору и к высокопарности -- и больше ничего. Сахаров целый век свой представляет злодеев, а в сущности добрейший человек. Шушерин играет нежных отцов, а уж такой крючок, что боже упаси! Вон и Каратыгин: кроме ветрогонов да моторыг ничего другого не играет, а посмотри его дома: порядочен и бережлив; а Пономарев? то записной подьячий, то скряга, то плут-слуга, а нечего сказать: смирнее и скромнее его человека не сыщешь. Да я и сам: лет около пятнадцати вожусь на сцене с Ярбами и Магометами, а все остался тем же Яковлевым. Пустяки, совершенные пустяки! Однако ж после блинов не выпить ли пуншу?".

   Отец Григорий отказался от пунша и я также, памятуя тот омег, которым угостил меня Яковлев в первое мое посещение, и попросил воды. "Что ж вам за охота пить воду?" -- спросил хозяин. "А разве вы не читали Пиндара?". -- "Читал две оды его в переводе Державина, и помню". -- "Следовательно, должны знать, что _в_с_е_х_ _э_л_е_м_е_н_т_о_в__ _в_о_д_а_ _п_р_е_в_о_с_х_о_д_н_е_й; а если хотите, так П. И. Кутузов перевел еще вразумительнее: _в_с_е_х_ _л_у_ч_ш_е_ _ж_и_д_к_о_с_т_е_й_ _в_о_д_а!". Собеседники засмеялись. "Этак переводить немудрено", -- заметил отец Григорий. -- "Напротив, гораздо труднее, чем вы полагаете, -- сказал Яковлев, -- надобно иметь особое дарование, чтоб поэтические стихи обращать в медицинские афоризмы".

   Я отправился домой, к возлюбленной моей конторке, единственной поверенной всех моих дум, мыслей и чувствований. Эх-ма!