Дневник чиновника - 86

   3 февраля, воскресенье.

   Поздно вчера возвратился я от А. С. Шишкова, веселый и довольный. Общество собралось не так многочисленное, как я предполагал: человек около двадцати -- не больше. Гаврила Романович, И. С. Захаров, А. С. Хвостов, П. М. Карабанов, князь Шихматов, И. А. Крылов, князь Д. П. Горчаков, флигель-адъютант Кикин, которого я видел в Москве у К. А. Муромцевой, полковник Писарев, А. Ф. Лабзин, В. Ф. Тимковский, П. Ю. Львов, М. С. Щулепников, молодой Корсаков, Н. И. Язвицкий, сочинитель _б_у_к_в_а_р_я, Я.И. Галинковский, автор какой-то книги _д_л_я_ _п_р_е_к_р_а_с_н_о_г_о_ _п_о_л_а_ под заглавием "Утренник",[1] в которой, по отзыву Щулепникова,[2] лучшими статьями можно почесть: "Любопытные познания для счисления времен" и "Белые листы для записок на 12 месяцев", и, наконец, я, не сочинивший ни букваря, ни белых листков для записок на 12 месяцев, но приехавший в одной карете с Державиным, что стоит букваря и белых листов для записок. Долго рассуждали старики о кровопролитии при Эйлау и о последствиях, какие от нашей победы произойти могут. Одни говорили, что Бонапарте нужно некоторое время, чтоб оправиться от полученного им первого в его жизни толчка; другие утверждали, что если расстройство во французской армии велико, то и мы потерпели немало, что наша победа стоит поражения и обошлась нам дорого, потому что из 65 000 человек бывших под ружьем, выбыла из строя почти половина. Слово за слово завязался спор: Кикин и Писарев, как военные люди, с жаром доказывали, что надобно продолжать войну и что мы кончим непременно совершенным истреблением французской армии и самого Бонапарте; а Лабзин с Хвостовым возражали, что теперь-то именно и должно хлопотать о заключении мира, потому что, имея в двух сражениях поверхность над французами, мы должны воспользоваться благоприятным случаем выйти с честью из опасной борьбы с сильным неприятелем. Хозяин решил спор тем, что как продолжение войны, так и трактация о мире зависят от благоприятного оборота обстоятельств, а своим произволом ничего не сделаешь, и что бывают случаи, по-видимому очень маловажные, которые имеют необыкновенно важное влияние на происшествия, уничтожая наилучше составленные планы или способствуя им. "Возьмем, например,-- сказал серьезный старик, -- хотя бы и последнее сражение: отчего погиб корпус Ожеро? Оттого что внезапно поднялась страшная метель и снежная вьюга прямо французам в глаза: они сбились с настоящей дороги и неожиданно наткнулись на главные наши батареи. Конечно, расчет расчетом и храбрость храбростью, но положение дел таково, что надобно действовать осторожно и не спеша решаться как на продолжение войны, так и на заключение мира; а впрочем, государь знает, что должно делать".

   Время проходило, а о чтении не было покамест и речи. Наконец, по слову Гаврила Романовича, ходившего задумчиво взад и вперед по гостиной, что пора бы приступить к делу, все уселись по местам. "Начнем с молодежи, -- сказал А. С. Хвостов, -- у кого что есть, господа?". Мы, сидевшие позади, около стен, переглянулись друг с другом и почти все в один голос объявили, что ничего не взяли с собой. "Так не знаете ли чего наизусть? -- смеясь, продолжал Хвостов, -- как же это вы идете на сражение без всякого оружия?". Щулепников отвечал, что может прочитать стихи свои к "Трубочке". -- "Ну хоть к Трубочке! -- подхватил И.С. Захаров, меценат Щулепникова, -- стишки очень хорошие". Щулепников подвинулся к столу и прочитал десятка три куплетов к своей "Трубочке", но не произвел никакого впечатления на слушателей. "Пахнет табачным дымком", -- шепнул толстый Карабанов Язвицкому. -- "Как быть! -- отвечал последний, -- первую песенку зардевшись спеть". Гаврила Романович, видя что на молодежь покамест надеяться нечего, вынул из кармана свои стихи "Гимн кротости"[3] и заставил читать меня. Я прочитал этот гимн к полному удовольствию автора и, кажется, заслужил репутацию хорошего чтеца. Разумеется, все присутствующие были или казались в восторге, и похвалам Державину не было конца. За этим все пристали к Крылову, чтоб он прочитал что-нибудь. Долго отнекивался остроумный комик, но наконец разрешился баснею из Лафонтена "Смерть и дровосек", в которой, сколько припомнить могу, есть прекрасные стихи:

   ...Притом жена и дети,

   А там боярщина, подушные, оброк,

   И выдался ль когда на свете

   Хотя один мне радостный денек?

   а заключительный смысл рассказа выражен с такою простотою и верностью:

   Что как на свете жить ни тошно,

   Но умирать еще тошней.[4]

   Это стоит лафонтенова стиха:

   Plutot souffrir, que mourir. {Лучше страдать, чем умереть (франц.).}

   Казалось, что после Крылова никому не следовало бы отваживаться на чтение стихов своих, каковы бы они ни были, однако ж князь Горчаков, по приглашении приятелей своих Кикина и Карабанова, решился на этот подвиг и, вынув из-за пазухи довольно толстую тетрадь, обратился ко мне с просьбою прочитать его послание к какому-то Честану о клевете. Как ни лестно было для меня это приглашение, однако ж я долго отговаривался, извиняясь тем, что, не зная стихов, невозможно хорошо читать их, потому что легко дать им противосмысленную интонацию, но Гаврила Романович с нетерпением сказал: "Э, да ну, братец, читай! что ты за педант такой?". И вот я, покраснев от стыда и досады, взял у Горчакова тетрадь и давай отбояривать:

   Свершилось наконец, и ты, Честан, и ты

   Предмет злословья стал и жертвой клеветы;

   Чудовища сии кого не поражали?

   Когда и на кого свой яд не извергали?

   Ты молод и пригож, ты честен и богат,

   Ты добродетелен -- так ты и виноват.

   Пред светом винен тот, кто зависти достоин:

   В нем трусом прослывет победоносный воин,

   Безмездного судью мздоимцем нарекут,

   Невинную красу к распутницам причтут!

   Что хочешь ты, скажи, лишь злое кстати слово --

   И общество его превозносить готово.

   Зови того глупцом, кто кроток или благ;

   Кто ж строг и справедлив -- людей и бога враг,

   Свет будет повторять: он щедр на порицанья.[5]

   Далее не припомню, но все послание в том же тоне; немножко длинновато и стихи идут попарно вереницею, бьют в такт, как два молота об наковальню, но в них местами довольно силы и есть мысли -- читать можно. Все слушали с большим вниманием, и по окончании чтения А. С. Хвостов сказал, кивая на князя Горчакова, с которым, как видно, он исстари дружен: "Это наш Ювенал".

   Очередь дошла до Карабанова. Он также член Российской Академии и, по-видимому, очень уважается, потому что писал и переводил много всякой всячины, от театральных пьес до книг духовного содержания. Щулепников говорил, что из всех его сочинений лучшими почитаются шуточные стихотворения, которых, к сожалению, напечатать нельзя. Мне показалось очень странным, что такой толстый, пухлый и серьезный человек занимается бездельем, и я думал, что сочинитель куплетов к "Трубочке" подшучивает надо мною, однако ж многие подтвердили слова Щулепникова, прибавив, что эти стихотворения, как то: "Пахарь", "Казак" и проч., написаны легко, остроумно и прекрасным языком.[6] Карабанов прочитал лирическую песнь на манифест о милиции, которою всех больше восхищался полковник Писарев, повторявший при окончании каждой строфы, состоящей из двенадцати шестистопных стихов: "Прекрасно, прекрасно!". Карабанов читает внятно, но так протяжно, монотонно и вяло, что невольно одолевает дремота: так читал я псалтирь по дедушке. Я мог запомнить только несколько стихов из последней строфы, в которой автор обращается к государю:

   ...Тебе защитой будь

   Неколебимая россиян верных грудь;

   И верует вся Русь, что днесь в охрану трона

   Восстанет сам господь от горняго Сиона.

   А. С. Шишков приглашал князя Шихматова прочитать сочиненную им недавно поэму в трех песнях "Пожарский, Минин и Гермоген"; но он не имел ее с собою, а наизусть не помнил, и потому положили читать ее в будущую субботу у Гаврилы Романовича. Моряк Шихматов необыкновенно благообразный молодой человек, ростом мал и вовсе не красавец, но имеет такую кроткую и светлую физиономию, что, кажется, ни одно нечистое помышление никогда не забиралось к нему в голову. Признаюсь в грехе, я ему позавидовал: в эти годы снискать такое уважение и быть на пороге в Академию... [7] За ужином, обильным и вкусным, А. С. Хвостов с Кикиным начали шутя нападать на Шихматова за отвращение его от мифологии, доказывая, что это непобедимое в нем отвращение происходит от одного только упрямства, а что, верно, он сам чувствует и понимает, каким огромным пособием могла бы служить ему мифология в его сочинениях. -- "Избави меня боже! -- с жаром возразил Шихматов, -- почитать пособием вашу мифологию и пачкать вдохновение этой бесовщиной, в которой, кроме постыдного заблуждения ума человеческого, я ничего не вижу. Пошлые и бесстыдные бабьи сказки -- вот и вся мифология. Да и самая-то древняя история, до времен христианских -- египетская, греческая и римская -- сущие бредни, и я почитаю, что поэту-христианину неприлично заимствовать из нее уподобления не только лиц, но и самых происшествий, когда у нас есть история библейская, неоспоримо верная и сообразная с здравым рассудком. Славные понятия имели эти греки и римляне о божестве и человечестве, чтоб перенимать нелепые их карикатуры на то и другое и усваивать их нашей словесности!".

   Образ мыслей молодого поэта, может быть, и слишком односторонен, однако ж в словах его есть много и правды.

   После ужина Гаврила Романович пожелал, чтоб я продекламировал что-нибудь из "Артабана", которого он, как я подозреваю, успел, по расположению ко мне, расхвалить Шишкову и Захарову, потому что они настоятельнее всех стали о том просить меня. Я отказался решительно от декламации, извинившись тем, что ничего припомнить не могу, но предложил, если будет им угодно, прочитать свое послание к "Счастливцу", написанное гекзаметрами; тотчас же около меня составился кружок, и я, не робея, пропел им:

   Юноша! тщетно себе ты присвоил названье счастливца:

   Ты, не окончивший поприща, смеешь хвалиться победой! {*}

   {* Эти стихи, написанные в 1805 г. (в то время, когда никто еще не писал гекзаметрами, кроме Тредьяковского), напечатаны впоследствии в "Учебной книге российской словесности", изданной г. Гречем.[8] Позднейшее примечание.}

   Старики слушали меня со вниманием и благосклонностью, особенно Гаврила Романович, которого всегда поражает какая-нибудь новизна, очень хвалил и мысли и выражения, но позади меня кто-то очень внятно прошептал: "В тредьяковщину заехал!". И этот _к_т_о-т_о_ чуть ли не был Писарев. Бог с ним! Гаврила Романович сетовал, зачем я не прочитал ему прежде этих стихов, и прибавил, что если у меня в _ч_е_м_о_д_а_н_е есть еще что-нибудь, то принес бы к нему на показ. Дорогой отозвался он о князе Шихматове, что "он точно имеет большое дарование, да уж не по летам больно умничает".