Дневник чиновника - 73

   19 января, суббота.

   Сегодняшний вечер провел у Яковлева. Застал его одного. Он сидел задумчиво на диване и читал какую-то книгу; на столике лежало несколько других книг и стоял недопитый стакан пунша. При входе моем он несколько привстал и указал мне место возле себя, примолвив довольно сухо: "Милости просим". Я сел и ожидал от него какого-нибудь вопроса, чтоб начать разговор, но он молчал, вероятно, ожидая от меня первого слова. Наконец, подумав, что я пришел к нему не в молчанку же играть, я решился прекратить это смешное безмолвие. "Не помешал ли я вам? -- спросил я его, -- вы что-то читали?". -- "Да, -- отвечал он, перелистывая книгу, -- а перед тем читал другую -- Плутарха". -- "In varietate voluptas", -- сказал я. -- "А это что значит?". -- "В разнообразии наслаждение". Яковлев посмотрел на меня и вдруг спросил: "А вы знаете по-латыни?". -- "Немного знаю, -- отвечал я, -- но лучше знаю по-славянски". -- "Не в семинарии ли учились?". -- "Нет, дома и в Московском университете". -- "Иван Афанасьич, помните, сказывал на репетиции, что вы написали трагедию". -- "Написал и, кажется, очень плохую". Яковлев опять очень выразительно посмотрел на меня. "Как же плохую? Иван Афанасьич при вас же говорил, что в ней есть стихи очень хорошие". -- "В том-то и беда, Алексей Семеныч, что одни стихи не составляют трагедии, и я, к сожалению, догадываюсь о том поздно". -- "Странно!". -- "Ничего не странно, Алексей Семеныч; согрешив, лучше поскорее покаяться, чем упорствовать в своем заблуждении". -- "Да вы, я вижу, большой чудак! Не хотите ли пуншу?". -- "Давайте пуншу; я мало пью, но с вами выпью стакан с удовольствием". Яковлев как будто оживился и громко закричал: "Семениус!". Вошел слуга, толстый и неуклюжий. "Принеси пуншу! Да вы какой любите: слабый или покрепче?". -- "Все равно, какой подадут, такой пить и буду". -- "Ну, так это значит: покрепче". -- "Пожалуй, хоть покрепче". -- "А были ли вы в Донском?". -- "Был и от души любовался вами: плакал, как дурак, и неистовствовал вместе с другими от восторга. Не хочу говорить вам комплиментов: вы не нуждаетесь в них, но должен сказать, что вы превзошли мои ожидания. Я восхищался Шушериным и Плавильщиковым в роли Эдипа, но в роли Димитрия вы совершенно овладели всеми моими чувствами". -- "Так вы видели Эдипа? Я не люблю роли Тезея и всегда играю ее с неудовольствием". -- "Я это заметил". -- "Как заметили?". -- "Да так. Вы играли ее, что называется, куды зря, и я не мог предполагать, чтоб актер с вашими средствами и с вашей репутацией мог играть так небрежно без особенной причины". -- "Да вы, я вижу прозорливы. А который вам год?". -- "Осьмнадцатый в исходе". -- "А на вид старше". -- "Много прочувствовал, Алексей Семеныч". -- "Небойсь были влюблены?". -- "Был и есть". Яковлев глубоко вздохнул и залпом осушил свой стакан пуншу. "Вы сказали, что знаете хорошо по-славянски, так, следовательно, хорошо знаете и Библию?". -- "Знаю, Алексей Семеныч, от Книги Бытия до Апокалипсиса, и чувствую все высокие красоты священного писания". Тут я очутился в своей сфере и, грешный человек, не упустил воспользоваться случаем пустить пыль в глаза удивленному Яковлеву, который, вероятно, думал, что он один только знает Библию. Я прочитал ему наизусть песнь Моисея, лучшие места из "Пророков", из "Притчей", из "Премудрости Соломона" и "Сираха", несколько глав из евангелия Иоанна Богослова, указал на все высокие места в посланиях апостольских, так что мой Яковлев слушал меня с величайшим изумлением. "Теперь простите (сказал я ему), иду домой записывать в свой журнал нашу с вами беседу". -- "Для чего же это?". -- "Для того, что имею привычку записывать все ежедневные случаи моей жизни". -- "Так поэтому вы человек опасный?". -- "Не для вас, Алексей Семеныч, а скорее для себя, потому что в записках своих не щажу одного только себя". -- "Неужто же записываете и грешки свои?". -- "Непременно, если эти грешки сопряжены с ощущениями души или с чувствованиями сердца". -- "Ну, послушайте, выпьем еще по стакану пуншу". -- "Согласен, только с условием, чтоб вы прочитали мне что-нибудь". -- "Пожалуй, да что же и зачем я читать буду? Вы и так можете видеть и слышать меня за медный рубль". -- "Прочитайте, что хотите; я люблю ваш орган и вашу дикцию: они доходят до сердца". -- "Разве что-нибудь из Державина, например: "На смерть князя Мещерского?"". -- "Чего же лучше? Давайте, я, пожалуй, буду суфлировать вам". -- "Не нужно; я знаю прежнего Державина наизусть". И вот Яковлев, закричав опять: "Семениус -- пуншу!", приосамился и начал:

   Глагол времен, металла звон и проч.

   Он читал прекрасно, но когда дошел до стихов:

   Где стол был явств, там гроб стоит,

   Где пиршеств раздавались клики,

   Надгробные там воют лики

   И бледна смерть на всех глядит.

   Глядит на всех и на царей,

   Кому в державу тесны миры;

   Глядит на пышных богачей,

   Что в злате и в сребре кумиры;

   Глядит на прелесть и красы,

   Глядит на разум возвышенный,

   Глядит на силы дерзновенны

   И -- точит лезвее косы!

   то произнес их с такою невероятно страшною выразительностью, что меня затрепала лихорадка, и мне показалось, что смерть с угрожающим видом точно стоит передо мною. Я долго не мог придти в себя и только опомнился, когда Яковлев кончил уже всю оду.

   Мы расстались искренними друзьями, дав друг другу слово видеться сколь возможно чаще. На прощанье Яковлев сказал мне: "Ведь я и сам давнишний стихотворец; когда-нибудь прочитаю вам и свое маранье; только прошу не взыскать -- самоучка!".[1]

   Слушать стихи его буду, но пуншу пить не стану: это какой-то омег.[2]