А между тем университет, к которому принадлежал мой юный наставник, был университетом конца двадцатых и начала тридцатых годов, и притом университет Московский -- университет, весь полный трагических веяний недавней катастрофы и страшно отзывчивый на все тревожное и головокружительное, что носилось в воздухе под общими именами шеллингизма в мысли и романтизма в литературе, университет погибавшего Полежаева и других.
Я бы мог по источникам той эпохи, довольно близко мне знакомым, наговорить много об этом тревожном университетском поколении, но я поставил себе задачею быть историком только тех веяний, которые сам я перечувствовал, передать цвет и запах их, этих веяний, так, как я сам лично припоминаю, и в том порядке, в каком они на меня действовали.
Ясное дело, что ни с Полежаевым, ни с кругом подобных этой волканической личности людей мой Сергей Иванович не был и не мог быть знаком, как по своей мягкой и ослабленной натуре, так и по своей обстановке, по свойству того "асандана", которому он подчинился.
Ему это, впрочем, и тяжело-то особенно не было. "Романтизм" коснулся его натуры только комическими сторонами, т. е. больше насчет чувствий, да разве изредка насчет пьянства, но ни стоять по вечерам на тротуарных столбиках перед окнами низеньких домов Замоскворечья, ни даже изредка предаваться пьянству "асандан" не воспрещал ему нисколько. Похождения его "асанданом" даже поощрялись, потому что служили немалою потехою в однообразной домашней жизни. А пьянство -- как известно всем, "даже не учившимся в семинарии", -- и пороком-то вообще не считается в обычном земском быту...
Буйства, буйства в различных его проявлениях, неуважения к существующему боялся мой отец... Вот чего!.. Запуганный сызмальства кряжевым деспотизмом кряжевого человека, каков был мой дед, хоть не физически, но морально забитый до того, что из благородного пансиона никаких впечатлений не вынес он, кроме стихотворения
Танцовальщик танцовал,
А сундук в углу стоял;
никаких воспоминаний, кроме строгости инспектора, барона Девильдье, -- разошедшийся почти тотчас же по выходе из заведения с товарищами, из которых многие стали жертвою катастрофы, и ошеломленный этою катастрофою до ее положительного непонимания, -- он если не был убежден в том, что
Ученость -- вот чума, ученость -- вот причина! -
то зато вполне чувствовал глубокий смысл пословицы, что "ласково телятко две матки сосет", -- и как рассудочно-умный человек инстинктивно глубоко разумел смысл нашей общественной жизни, где люди делились тогда очень ярко на две категории: на "людей больших" и "людей маленьких"... Ну, большому кораблю большое и плавание, -- а маленькие люди всячески должны остерегаться буйства.
