С тем же Ехезкелем случались странные вещи. Как уже говорилось, он имел шестерых детей, и все очень молодыми умерли. Осталась у него только одна дочь Двора. Дрожа за её жизнь, её выдали замуж в пятнадцать лет. Свадьба была в Каменце. Помню, что свёкром был очень полный и представительный еврей – что называется «особа», лицо - кровь с молоком, и было ему всего тридцать с чем-то лет. После хупы он сказал, что плохо себя чувствует, что поедет к себе домой полежать.
«Я устал с дороги и ото всей свадебной церемонии», - заявил он.
Свадьба была по большей части в квартире. Играли, танцевали и кутили на чём свет стоит. Весь город пришёл повеселиться вместе с женихом и невестой. У нас была мода ставить хупу вечером, а потом – ужинать. После ужина танцевали часов до семи-восьми утра. Гости сильно увлеклись танцами и забыли, что свёкр отсутствует. Через два часа после хупы о нём вспомнили и к нему пошли. Но как же все были потрясены и напуганы, найдя его мёртвым. Он бездыханный лежал на постели. Поднялся гвалт, сбежались со всего местечка и со свадьбы.
Умер он только что и был ещё тёплый. Собравшиеся стояли растерянные, смешавшись, не зная, что делать: плакать об умершем или радоваться свадьбе. Но раввин объявил, что жених и невеста не должны плакать в день своей свадьбы. Быстро схватили мёртвого свёкра и побежали с ним на кладбище. Быстро приготовили могилу и его похоронили. Десяток евреев занимались этим богоугодным делом, чтобы жениху с невестой не пришлось плакать. Не прошло и двух часов, как его уже похоронили. Только что жил человек – и уже лежит в земле.
Жених с невестой были минуту на кладбище. Сразу же их привезли назад и стали ужинать. Плакать никому было нельзя. Потом танцевали. Головы опущены, вид убитый, в глазах – невыплаканные слёзы, только ноги с шумом подымают: нельзя жениху оплакивать своего отца. Это было что-то ужасное.
Увидев, что ужас и горе из-за только что умершего побеждают искусственное веселье и ноги останавливаются посреди танца, раввин велел танцевать маленьким детям. Положено веселить жениха с невестой. Взяли шести-восьми- летних мальчиков и девочек и велели им плясать.
Клейзмеры играли. Мне тогда было шесть лет, и меня тоже пригласили танцевать, но я не пошёл.
«Глупый, иди танцевать», - уговаривали меня пожилые женщины.
Я не слушался.
Хасидский кутёж не знал ни меры, ни границ. И когда иссякали старые шутки, сочинялись новые. Раз пришёл к нам Йоселе-хасид и позвал отца в штибль. Он был там нужен. Если зовут – надо идти. Как может хасид отказаться?
Отец меня взял с собой.
В штибле собрались все хасиды. Когда мы вошли, присутствующие с разгорячёнными лицами смеялись. Мне тогда было всего три-четыре года, и я не понимал, отчего они смеются, отчего покатываются со смеху. Но всё было очень просто: хасидское общество решило выпороть самых благородных и родовитых хасидов, чтобы те всегда помнили, что не надо собой кичиться, не надо собой гордиться. И правда: сейчас родовитые хасиды ведут себя честно, благородно, не гордясь. Но стать благородным хасидом – тоже ведёт к дефекту: поэтому надо позаботиться заранее и выпороть, чтобы до дефекта никогда не дошло.
Сама порка тоже должна проходить просто: клали на стол лицом вниз, задирали кафтан и – давай!
Сперва бросали жребий, кому ложиться первым. Делалось это так: открывали молитвенник, и чьё имя начиналось с той же буквы, что и первая буква на странице в молитвеннике, тот – ничего не поделаешь - и ложился...
Увидев, как бородатый еврей улёгся на столе, а хасиды изо всех сил стали лупить по определённому месту, я испытал дикий восторг:
«Чудная игра!" - Надрывался я от смеха.
Бородатый еврей смеялся и ойкал одновременно.
Но когда дело дошло до моего бедного отца и его положили на стол лицом вниз, и куча хасидов подняли руки с разгорячёнными лицами – тут меня что-то кольнуло в сердце и я заревел как резаный.
Ревел я изо всех сил. Хасиды застыли с поднятыми руками, потом опустили руки, и таким образом я «спас» моего бедного отца. Оказалось, что пороть на глазах у плачущего ребёнка затруднительно.
«Ай, Мойше, - сокрушённо затряс головой хасид и приложил палец к носу – не привёл ли ты сюда умышленно своего ребёнка? Он будет плакать, а мы не сможем тебя пороть...
Но отец мой засмеялся. Он мог смеяться – тогда ещё у него не было бороды, а лет наверное было семнадцать-восемнадцать. А его возраст пороли не так ужасно, учитывая и то, что он мог выпороть другого. Но у него уже был ребёнок, и этот ребёнок мешал.
Повезло только моему отцу. Дальше лупили на чём свет стоит. Когда дошло до Лейба Кройхелера, большого шалуна и очень здорового парня, он не дался. Очевидно, что его не столько пугала порка, как была потребность сопротивляться, не дать себя взять. Он поскакал по скамейкам и столам, и тут его хватают, а там – он вырывается и стоит, хохоча во всё горло на другой скамье, на столе. И он таки сильно помучил публику. Все обливались потом. Но общество – сильнее, и его схватили. Понятно, что тот, кто был особенно набожный, сыпал теперь особенно жуткие удары. На этом Лейб Кройхелере игра кончилась. Он был последний.
Тут же поставили на стол несколько бутылок водки. Появилась большая хала с селёдкой, и усталое общество весело пило и кричало «ле-хаим». После питья – потанцевали. Плечом к плечу, рука в руке, вспотевшие, красные, воодушевлённые лица, и с громким топотом сливался живой, захватывающий хасидский напев.
Так радовались хасиды.
Радость от порки других совершенно заглушила во мне горе от того, что хотели выпороть моего отца, и от этой хасидской игры я долгое время ходил в большом воодушевлении. И позже похвалялся перед товарищами по хедеру:
"Пороли взрослых отцов семейства. Я сам это видел. Сам видел, как пороли".
«Где?» – Спрашивали меня с завистью.
«В штибле... - махал я гордо рукой. И мои товарищи по хедеру завидовали такой удаче. Ещё бы – видеть, как порют взрослых отцов семейства!
Свободное копирование
