Из воспоминаний о Н.Г. Чернышевском - 1

III. Из воспоминаний о Н. Г. Чернышевском

 Мое знакомство с Чернышевским до его ареста было крайне незначительно; бывал я у него весной 1862 г., может быть, четыре-пять раз да изредка встречал в обществе или в Шахматном клубе в какие-то назначенные дни. Ник. Гавр. жил тогда в первом этаже д. Есаулова (No 4), что в начале Большой Московской; он всегда принимал в своем кабинете. То была небольшая комната во двор, крайне просто меблированная, заваленная книгами, корректурами и т. п.; втроем в ней не без труда можно было разместиться. По тогдашнему обычаю, Н. Г. всегда был в халате. В этой-то комнатке по целым дням, а нередко и за полночь, диктовал он свои статьи Алексею Осип. Студенскому, кажется бывшему семинаристу из Саратова [Личность крайне оригинальная, о нем в одном шутливом стихотворении того времени говорилось: "Студенский ярый нигилист". Алек. Осип. был замечательный корректор; издал даже какое-то руководство для корректоров; потом -- "Всполохи разума", свидетельствовавшие о не совсем нормальном душевном состоянии. Умер в больнице душевнобольных. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], фанатически преданному Н. Г. Мои визиты к Н. Г. были большею частью вызваны так называемой "думской историей" и устройством II отделения при Литературном фонде [О касательстве Н. Г. Чернышевского к тому и другому смотри мои "Из воспоминаний прошлого", стр. 266-268 и 272-273. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Несмотря на крайнюю простоту в обращении Н. Г., многие, вероятно, испытывали своего рода жуткость в беседе с ним. Метко раз выразился мой тогдашний приятель В. Ю. Хорошевский: "Когда ты говоришь с Николаем Гавриловичем, чувствуешь, что он не только знает, что у тебя во лбу, но и что скрывается под затылком". В обществе, когда мне доводилось видеть Н Г., он вел самый обыкновенный разговор о каких-нибудь текущих пустяках или рассказывал незатейливые анекдоты; но совсем другим Н. Г. являлся мне в своем кабинете. Тут речь его всегда была серьезна, осмотрительна, чужда двусмысленности и вместе с тем далека от какого-нибудь подстрекательства. Напротив, он пользовался каждым подходящим случаем, чтобы подчеркнуть, с какими трудностями приходится бороться всякому начинающемуся освободительному движению, как сильны враждебные силы, как они изощряются в борьбе. Припоминаю его замечание: "Посмотрите, как они даже в мелочах сделались предусмотрительны: чтобы при выдаче матрикул не допустить скопления студентов, придумали производить эту операцию по участкам". Внимательно следя за движениями среди молодежи, хорошо осведомленный [Мое личное знакомство с Н. Г. относится к половине марта 1862 г. Меня раз крайне поразило, как, должно быть в апреле, он обратился ко мне с вопросом: по каким соображениям я возражал, в сентябре 1861 г. в студ. комитете против некоторых слишком резких предложений. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], всей душой ей сочувствуя, Н. Г. был, однако, далек от преувеличенной оценки молодого поколения; и даже в его горячей защите молодежи ("Научились ли") совсем не видно и тени того сентиментализма, который тогда широко сказывался в некоторых кругах в суждениях о молодежи. Характерной чертой Н. Г. было то, что редкий молодой человек, сталкивавшийся с ним, не испытывал на себе его ободряющего совета и поощрения [Об этом свидетельствует, не помню где, и покойный В. П. Острогорский. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Летом 1861 г. я поместил в малораспространенном "Светоче" статейку, вызванную брошюрой Погодина "Красное яичко русскому народу". Спустя с лишком полгода Н. Г. и говорит:

 -- Лонгин Федорович, ведь вы пописываете, что же ничего не приносите?

 Я сконфузился и ответил, что не чувствую себя достаточно подготовленным к литературной работе.

 -- Ничего, пишите и приносите.

 Редкий раз, чтобы так или иначе не заводил Н. Г. разговор о Добролюбове (Н. Г. в то время выпускал полное собрание сочинений Добролюбова и собирал материалы для его биографии). Как самое ценное в нем он выдвигал характер, не способный идти на какие-нибудь компромиссы. "И этого человека не стало в то время, когда он был бы всего нужнее", -- говорил Н. Г. Раз он показал мне то ли дагерротип, то ли раскрашенную фотографию хорошенькой итальянки, и при этом сообщил, что Добролюбов, будучи в Италии, влюбился в одну девушку; она отвечала ему взаимностью; родители были согласны на брак, но ставили условием, чтоб Добролюбов остался в Италии. Но на это не мог согласиться Добролюбов, и затем вернулся в Россию. Ничего похожего насчет того, что родители итальянки потребовали освидетельствования Добролюбова доктором (как об этом я читал в чьих-то воспоминаниях) и отказали Добролюбову ввиду неблагоприятного отзыва доктора, Н. Г. не говорил.

 Не считая здесь уместным повторять то, что мною уже сообщено о Чернышевском в книжке "Из воспоминаний прошлого", ограничусь лишь общим замечанием, что в то время у меня не было никаких веских данных относительно участия Н. Г. в нелегальных проявлениях тогдашнего общественного движения; имелись только некоторые намеки, догадки и ничего более.

 В настоящее время, после опубликования г. Лемке материалов по делу Чернышевского, всякий сам может составить себе то или другое заключение о степени участия Н. Г. в нелегальной оппозиции. Лично у меня давно уже сложилось в этом отношении определенное заключение, подтверждением которого послужил неизданный отрывок из воспоминаний Н. В. Шелгунова, переданный мне Н. К. Михайловским. Шелгунов буквально говорит: "В эту зиму (1861 г.) я написал прокламацию "К солдатам", а Чернышевский прокламацию "К народу"... Я переписал прокламацию измененным почерком, и так как все переговоры велись Михайловым, то я отдал прокламацию ему, а он передал Костомарову (Всеволоду). Впрочем, Костомаров знал, что писал я". Шелгунов в своих воспоминаниях не отличается безукоризненной точностью: "К народу" -- это, вероятно, и есть "К барским крестьянам".

 Я уже раз заметил (см. "Из воспоминаний прошлого", стр. 342), что Н. Г. после ареста Михайлова как бы замалчивал его, точно безучастно относился к постигшей его судьбе. Впоследствии от одного поляка, бывшего одновременно на заводе с Чернышевским, я слышал, что взаимные отношения Н. Г. и Михайлова на каторге поражали не то холодностью, не то какой-то натянутостью. Несомненно, это была политика, усвоенная Н. Г.: и на каторге показывать вид, что с Михайловым у него никогда не было никаких близких, а тем более интимных отношений, как это он утверждал на следствии и в сенате, отвергая показания Костомарова, обличавшие Н. Г., что через Михайлова начались переговоры о печатании прокламаций.

 Тот же только что упомянутый поляк рассказывал мне, что во время франко-прусской войны Чернышевский изумлял своими предсказаниями о ходе военных действий, точно он был посвящен в тайны германского генерального штаба.

 "И ведь все предсказания его оправдывались, сражения именно происходили там, где он им назначал быть".